Пашка неохотно встал и отвел глаза.
– Я думаю, что нам еще нужно поговорить. Мы вернемся к этому позже, когда ты успокоишься.
– Блажен, кто верует, – ядовито процедила я сквозь зубы, а потом с горя выпила еще одну рюмочку коньячку.
Пашка одевался медленно, все еще надеясь, что я передумаю. Изредка он бросал на меня взгляды, способные растопить лед, но я не реагировала, стиснув зубы и периодически подбадривая себя коньяком. Горячительной жидкости хватило еще ровно на три рюмки. К тому времени Пашка собрался и встал в дверях.
– Юль… я пошел, да? – неуверенно произнес он.
– Ключи оставь, – холодно ответила я. – На гвоздик повесь.
– Ты ничего больше не хочешь мне сказать? – осведомился Пашка.
– Нет.
– Точно?
– Точно. Убирайся с глаз моих долой!
Пашка постоял еще минутку, но я даже не повернула в его сторону голову. Потом я услышала, как звякнули ключи, отцепляемые от общей кучи. Потом открылась и хлопнула дверь. Я стиснула подлокотники кресла. Дело еще не было закончено.
– А теперь ты, Шарапов, – повысила я голос, дабы притаившаяся в спальне Наташка поняла, что я обращаюсь к ней. – Подь сюды, сестрица.
Наташка осторожно вышла из спальни после недолгой паузы. Она ступала осторожно, словно встревоженная лань. Это притом, что обычно грации в ней не больше, чем у самки бегемота. Я недобро посмотрела на сестрицу, и та рухнула на диван, лепеча что-то невразумительное. Я даже не попыталась ее утешить: молчала и ждала, пока поток слез иссякнет. Дело это было долгое, я даже успела сходить на кухню и сварить себе кофе. Наташке тоже хотелось кофе, но ей я не предложила и сидела теперь перед ней как палач перед жертвой и с мстительной радостью отхлебывала бодрящий напиток из чашки, стараясь производить как можно больше шума.
Наташка наконец-то перестала ныть, потратив на это всего то сорок минут. Я выхлебала целый кофейник кофе и уже могла смотреть на жизнь с легким оптимизмом.
– Скажи-ка мне, радость моя, – проникновенно произнесла я, – ты вообще на что рассчитывала, затаскивая Пашку в свою постель? Он-то понятно, трахает все, что шевелится, но ты-то вроде этим никогда не страдала? Или страдала?
Наташка молчала. Смотреть на нее сейчас было сплошное удовольствие. Глаза покраснели и опухли, щеки и шея в каких-то красных пятнах, остатки косметики размазаны по лицу в абстрактном хаосе. Эх, не видит ее мой Ромео… То есть ее Ромео… Неважно чей Ромео, одним словом!
– В молчанку будем играть, – с сожалением констатировала я. – Зря. Это ведь тебя не спасет. Или ты рассчитывала на какие-то теплые родственные чувства с моей стороны? Так ведь напрасно, голуба моя! Я в принципе не жалую паразитов, которые гадят там же где жрут.