– Ты будешь всегда, Нунун.
– Сударь, вы мне льстите.
– Ты будешь всегда, Нунун… – он неловко рассмеялся, – особенно когда мне понадобится твоя помощь.
Леа не ответила. Она наклонилась, чтобы поднять упавший на пол черепаховый гребень, и стала вновь прилаживать его в волосах, что-то при этом напевая. Она с удовлетворением продолжала напевать, уже стоя перед зеркалом, гордая тем, что сумела так легко овладеть собой, пережить единственную волнующую минуту их разлуки, гордая, что сумела не произнести слова, которых не должна была произносить: «Говори… умоляй, требуй, цепляйся за меня… ты только что сделал меня счастливой…»
Очевидно, госпожа Пелу много и долго говорила до появления Леа. Скулы её горели, и от этого ещё ярче сверкали огромные глаза, которые всегда были заняты одним и тем же делом: бестактно и напряжённо следили за окружающими. В то воскресенье на ней было чёрное платье, зауженное книзу, и она уже ни от кого не могла скрыть своих коротеньких ножек и выпирающего живота. Она замолчала, отхлебнула глоток из тонкой рюмки, которую грела в руке, и склонила голову к Леа с выражением томного счастья:
– Какая же прекрасная стоит погода! Какая погода! Даже не верится, что уже октябрь.
– Да! Да! Действительно не верится! – поддакнули ей два раболепных голоса.
Красная река шалфея омывала берега из сиреневых, почти серых астр. Кружили бабочки, точно в разгар лета, но на террасу, где все окна были распахнуты, уже долетал запах прелых хризантем. Пожелтевшая берёзка дрожала на ветру, склонившись над розарием из бенгальских роз, вокруг которых вились последние пчёлы.
– Но что наша погода, – вскричала госпожа Пелу, неожиданно впав в лирическое настроение, – что наша погода по сравнению с той, которая там, у них, в Италии?
– Действительно… Можно себе представить… – отвечали раболепные голоса.
Леа посмотрела туда, откуда они доносились.
– Хоть бы помолчали, – пробормотала она.
За столом баронесса де Ла Берш и госпожа Альдонса играли в пикет. Госпожа Альдонса, в прошлом балерина, была очень стара, она страдала от деформирующего ревматизма, ходила с перебинтованными ногами и носила чёрный блестящий парик, который вечно съезжал набок. Её визави, баронесса де Ла Берш, возвышалась над ней головы на полторы: баронесса отличалась квадратными плечами, точно у деревенского кюре, и длинным лицом, которое к старости стало устрашающе мужеподобным. Из ушей её торчала какая-то шерсть, в носу и на губе кустились настоящие заросли, а фаланги пальцев словно поросли мхом.
– Баронесса, у меня девяносто, вы играете? – проблеяла госпожа Альдонса.