Снова осушили по чарке, уже третьей по счету. Мальца Апостола, гляжу, совсем развезло – лежит себе, губки бантиком выпятил и посапывает тихонько. Остальные еще держатся, но это и хорошо. Мне с них еще много сведений нужно поиметь, прежде чем вырубятся.
Вообще-то чем больше я на них глядел, тем удивительнее становилось – уж больно разношерстная компания. Ну с бывшим монахом все ясно. С Посвистом вроде бы тоже – бармалей и все тут. Зато прочие…
Тот же Софрон явно из приставших позже – уж больно хитры глазищи у этого остроносого наглеца. О себе он за весь вечер так и не сказал ни слова, но и без того ясно – не из холопов. Ведает грамоте, а на атамана смотрит небрежно, с легкой долей иронии и подчиняется ему постольку-поскольку.
Серьга, который Тимоха, тоже не так прост, как могло бы показаться, хотя он-то как раз не таился, рассказывая все как есть – из беглых годуновских холопов, а рвется на Дон. Однако по складу ума Серьга больше напоминал философа. Во всяком случае, иногда его прорывало.
– Правда человечья, что шерсть овечья. Из нее можно и удавку и варежки сплесть – у кого какая совесть есть,- заявил он задумчиво, когда я повествовал об обычаях индейских племен Нового Света.
Он и потом нет-нет да и подкидывал какую-нибудь прибаутку, весьма похожую на философскую реплику. Например, когда мой рассказ дошел до того момента, что среди индейцев все честны друг с другом и ложь не в ходу, а живут все по правде, глубокомысленно заметил:
– Правда человечья, что каша с салом,- в большом и малом напитана ложью. Не то что правда божья…
– Есть разница? – спросил я его.
– А как же, – усмехнулся он,- У людей она яко посох, а у господа – крылья.- И грустно добавил: – Токмо она хошь и божья, а люди ее черту в батрачки отдали…
Он и на своих сотоварищей поглядывал как-то недобро – особенно на остроносого с монахом. И дело тут вовсе не в какой-то дележке власти или сфер влияния в шайке. Больше всего подходит выражение «идейные разногласия», но применительно к разбойникам оно слишком неуместно, а как еще назвать, я не знаю.
Ну а про Апостола и вовсе говорить нет смысла – явный приблуда, причем на сто процентов случайный. Да и что с него возьмешь – пацан еще. Можно сказать, молоко на губах не обсохло.
После выпитой третьей остроносый откуда-то достал свою флягу – пузатую темно-коричневую корчагу. Дескать, негоже, когда один все время угощает остальных – не принято так на Руси. Давай-ка хлебни теперь нашей. Серьга настороженно покосился на нее, но ничего не сказал Софрону, а тот, видя мою нерешительность, с невозмутимым видом вначале приложился к своей баклажке сам, сделав несколько глотков, после чего протянул мне, с видом знатока заметив: