Флоренс покраснела.
— Ну, с одной или двумя я спала…
При мысли о том, что она спала с разными девушками, с немалым их числом, и теперь может запросто сортировать их, как породы рыб, я удивилась и взволновалась. Я тронула ее (мы лежали вместе голые, несмотря на холод, так как только что приняли ванну и еще не остыли), раз-другой провела ладонью от впадины под шеей до впадины ниже живота и ощутила, как задергалась ее кожа.
— Кто бы мог подумать, что я стану вот так тебя трогать и говорить такие слова! — произнесла я шепотом, потому что рядом спал в кроватке Сирил. — Я был а уверена, ты будешь напряженной и неловкой. Станешь стесняться. При твоем увлечении политикой и добрыми делами чего еще можно было ожидать!
Она засмеялась.
— Социализм — это одно, — объяснила она, — а Армия спасения — совсем другое.
— Ну, может быть…
Больше мы не разговаривали, только целовались и бормотали. Но на следующую ночь Флоренс достала книгу и велела мне читать. Это была поэма Эдуарда Карпентера «К демократии»; переворачивая страницы, с теплой Флоренс под боком, я ощутила между ног влагу.
— А с Лилиан вместе ты это читала? — спросила я.
Флоренс кивнула.
— Ей нравилось слушать Карпентера, когда мы лежали в постели. Наверное, она не догадывалась, что иной раз мне было нелегко это читать…
«А может, как раз догадывалась», — подумала я и оттого еще больше промокла.
Я протянула книгу Флоренс.
— А теперь ты почитай.
— Но ты уже все прочла.
— Прочитай мне те отрывки, которые читала ей…
Поколебавшись, она выполнила мою просьбу; пока она бормотала, моя рука скользнула ей между ног. Рука становилась уверенней, голос Флоренс — неуверенней.
— А ведь существуют специальные книги об этих предметах, — говорила я, вспоминая похожие ночи с Дианой (в эти самые ночи Флоренс, возможно, ерзала на постели рядом с Лилиан). — Хочешь, я тебе такую куплю? Не верится мне, что мистер Карпентер рассчитывал на подобное использование своей поэмы.
Флоренс приникла ртом к моей шее.
— По-моему, мистер Карпентер нас бы не осудил.
Она отпустила томик, и он упал ей на грудь Я смахнула его и навалилась на нее.
— А это в самом деле вклад в социальную революцию? — спросила я, двигая бедрами.
— О да!
Я сместилась ниже.
— А это — тоже?
— О, несомненно!
Я скользнула под простыню.
— А как насчет этого?
— О!
— Боже, — сказала я чуть погодя. — Подумать только, все эти годы я участвовала в социалистическом подполье и сама об этом не подозревала…
После этого «К демократии» всегда лежала у нас рядом с кроватью; как Флоренс иной раз, когда в доме все затихало, говорила: «Оденься-ка, дядя, в молескиновые штаны и спой мне песенку…», так я за ужином или во время прогулки шептала ей в ухо: «Ну как, Фло, займемся вечером демократией?..» Но конечно, некоторые из наших песен я ей не пела никогда — и среди них «Любимые и жены». И я заметила, что «Листья травы» не покидали своего места на полке внизу, под фотографиями Элеоноры Маркс и Китти. Я не возражала. Да и как бы я могла? Мы заключили своеобразную сделку. Между нами было решено целоваться до конца наших дней. И никогда не говорить друг другу: «Я тебя люблю».