Хотя кое-кто, может, и уловил наш обмен взглядами…
Я упоминала о своих поклонниках. Это были в основном девушки — веселые, беззаботные девицы, которые собирались у служебного входа, выпрашивали фотографии и автографы, дарили цветы. Но на каждый десяток или два десятка подобных девиц приходилась одна более напористая, чем другие, или, наоборот, робкая и неловкая; и в них проглядывало нечто… чему я не знала названия, понимала только, что это свойство имеется и придает их интересу ко мне несколько специфический характер. Эти девицы слали письма, родственные их поведению у служебного входа, — неумеренно эмоциональные или полные недомолвок; письма, которые одновременно и притягивали, и отталкивали. «Надеюсь, Вы простите меня, если я скажу, что Вы очень красивая», — писала одна, другая же признавалась: «Мисс Кинг, я Вас люблю!» Еще одна, по имени Ада Кинг, спрашивала, не находимся ли мы в родстве. Она продолжала: «Я так восхищаюсь Вами и мисс Батлер, но Вами — больше. Не могли бы Вы прислать мне фотографию? Как бы мне хотелось держать ее рядом с кроватью…» Фотография, которую я ей послала, была моя любимая: на ней Китти, в оксфордских штанах и шляпе-канотье, стояла, засунув руки в карманы, а я, с сигаретой в пальцах, держала ее под ручку. Я подписала ее: «Аде, от одной «Кинг» — другой»; очень странно было думать, как незнакомая девушка пришпилит фотографию к стене или вставит в рамку и будет любоваться ею, застегивая платье или лежа в постели.
Были и другие просьбы, совсем уже странные. Не пришлю ли я запонку с воротничка, пуговицу, локон? Не могла бы я вечером в четверг — или в пятницу — надеть малиновый галстук — или зеленый галстук — или приколоть к лацкану желтую розу; не сделаю ли я условленный жест, особое па в танце? Тогда отправительница убедится, что письмо мною получено.
— Выбрасывай их вон, — говорила Китти, когда я показывала ей очередное послание. — Они помешанные, эти девицы, их нельзя поощрять.
Но я знала, что они, вопреки ей, не помешанные; они такие же, какой была год назад и я сама, только в них больше смелости и меньше осмотрительности. Это само по себе вселяло волнение, но еще больше завораживала мысль, что девушки вообще на меня глядят, что в любом затененном зале могут находиться одно или два девичьих сердца, бьющихся исключительно для меня, одна или две пары глаз, что блуждают — и притом нескромно — по моему лицу, фигуре, костюму. Знают ли эти девушки, почему они так смотрят? И чего ищут? И прежде всего, когда они следят, как я прогуливаюсь по сцене в брюках и пою о девушках, чьи глаза я заставила плакать и чьи сердца разбила, — что они видят? Видят ли они то же самое свойство, которое и я в них замечаю?