— Еще нет. Почему тебе больше нравится эта поза?
— Потому что мой верх, конечно, — прямо сказала она.
— Ага! — сказал он, переворачивая ее. — Теперь — мой верх.
— Я бы этого не хотела.
— Я счастлив удовлетворять тебя, Сервилия, но не тогда, когда это значит удовлетворять твое желание власти.
— А как еще я могу насытить мое властолюбие? — спросила она, двигая бедрами. — Ты слишком тяжелый для этой позы.
— Ты совершенно права, говоря об удобстве, — сказал он, придавливая ее своим весом. — Отсутствие симпатии к кому-то значит, что человек не хочет показать себя слабым.
— Жестоко, — сказала она, сверкнув глазами.
— Любовь и ненависть жестоки. Только симпатия добра.
Но у Сервилии, которой никто не нравился, имелся собственный способ мести. Она вонзила свои ухоженные ногти в его ягодицу и провела к его плечу пять параллельных кровавых дорожек.
Она пожалела об этом, потому что он схватил ее запястья, сжал до хруста костей, а затем заставил лежать неподвижно целую вечность, проникая в нее все глубже и глубже, сильнее и сильнее. Когда Сервилия наконец закричала, она не поняла, агония или экстаз исторгли из ее естества этот крик. И какое-то время она была уверена, что ее любовь превратилась в ненависть.
Худшего не произошло, пока Цезарь не ушел домой. Эти пять алых полос были очень болезненными, на тунике остались следы крови. Опыт порезов и царапин, которые он время от времени получал в сражениях, говорил ему, что следует попросить кого-нибудь промыть их и забинтовать, иначе это грозит нагноением. Если бы Бургунд находился в Риме, все было бы проще, но в эти дни Бургунд жил на вилле Цезаря в Бовиллах с Кардиксой и восемью сыновьями, ухаживая за лошадьми и овцами, которых разводил Цезарь. Луций Декумий не подходил: он недостаточно чист. А Евтих разболтает своему другу, а тот — своим друзьям и половине членов общины перекрестка. Остается его мать. Аврелия взглянула на царапины и воскликнула:
— О бессмертные боги!
— Хотел бы я быть одним из них, тогда не было бы больно.
Мать вышла и вернулась, держа две миски: одну с водой, другую — с крепленым, но кислым вином. Она принесла также чистый египетский хлопок.
— Хлопок лучше, чем шерсть. Шерсть оставляет волокна в ранах, — заметила Аврелия, начиная с крепленого вина.
Ее прикосновения нельзя было назвать нежными, так что на глазах у Цезаря выступили слезы. Он лежал на животе, прикрытый настолько, насколько требовало ее понятие о приличии, и принимал ее помощь без звука. Он утешал себя тем, что без такой обработки мог бы умереть от заражения крови.