Скучает ли мистер Козулин о России? Сказать по совести, нет. Ведь его увезли десятилетним. И даже не из России, а из Финляндии. Съездить посмотреть было бы любопытно, но ему почему-то отказывают в визе. Раз за разом. Впрочем, он догадывается почему. В годы войны он вел кое-какие дела с товарищами комиссарами в Архангельске. Абсолютно нормальные, честные сделки, но по тамошним перевернутым законам за это могли расстрелять. Сейчас эти товарищи комиссары – большие шишки. Наверное, им не хотелось бы, чтобы приехал свидетель их юношеских грешков. Смешно! Если бы он хотел насолить им, он дал бы материал американским газетам. Но зачем ему это нужно?
– Зато Ольга съездила год назад со студенческой группой. Как? она вам не рассказывала? О, у нее масса впечатлений. Она смотрела во все глаза, но, как водится у дочерей, видела только то, что превращало ее родителей в выдумщиков, злопыхателей и клеветников. Все я ей неправильно рассказывал, все врал. Ничего там нет перевернутого. И люди там чудесные, ходят на двух ногах, и порядки вовсе не такие казарменные, и кормят очень вкусно, и реки текут в правильные моря, и деревья покрываются листьями как положено, и поезда приходят по расписанию, а кошки и собаки как-то обходятся без дурацких консервов и выглядят очень довольными. Я, конечно, не спорил, только слушал и поддакивал. Что тут поделаешь! Я действительно должен был страшно раздражать ее. Всегда – с детства, сколько она себя помнит: прав, прав, прав. Кто это в силах выдержать? Теряйте, теряйте сандалию почаще, дорогой Энтони, дайте им посмеяться над собой, хромайте, спотыкайтесь. Девочке необходимо самоутверждаться. Разве так уж важно – на чем? Зато – представьте – она добралась и повидала моего брата!
Скандинавский профиль мистера Козулина несся на фоне розовых облаков, резал вечерний воздух всеми своими зазубринами – подбородок, нос, надбровье, козырек фуражки.
– Брат – это мое больное место. Старше меня на восемь лет. У вас не было братьев? Тогда вы не в силах себе представить, как можно обожать старшего. Считалось, что он получит финский диплом и поедет за нами. Он учился на врача и получал стипендию. А мы знали, что в Америке медицинское образование будет стоить огромных денег. Но война захлестнула его. Он попал в плен к русским, чуть не погиб. После войны его отпустили, но городок, где он жил, отошел к России, и все жители были объявлены русскими подданными. И конечно, уехать уже было невозможно. Но брат и не пытался. Он считал себя по-прежнему гражданином Финляндии и не хотел обращаться с просьбами к русским властям. К этим оккупантам! Ужасный идеалист! И до сих пор такой. Работает врачом, но при этом считает себя великим непризнанным художником. Рисует, правда, одни чемоданы. Открытые и закрытые, кожаные и деревянные, с замками и задвижками. Никаким успехом его картины не пользуются, но он без них ни за что не уедет. А по тамошним порядкам картины ни за что не выпустят. Художественной ценности ваши картины не представляют, говорят ему, но они представляют материальную ценность и являются собственностью государства. Получается какой-то безнадежный тупик. Художник на все времена заложник своих картин, потому что без них ему не попасть в вечность – так, кажется, сказал один их – то есть наш – поэт.