– Дорогой Сирил, я никогда не умел как следует выразить признательность, которая… Мне бы так хотелось именно вам доказать, что я стою того, прежде чем вы окажете мне доверие и официально…
При слове «официально» Бесье приподнял веки и на какой-то миг остановил на Бернаре пристальный взгляд блёкло-голубых глаз. Затем он улыбнулся, глядя в пространство, вынул из петлицы чайную розу и глубоко, неспешно вдохнул её аромат; бледный цветок и бледная ладонь заслонили от Бернара его лицо. Бернару ничего не оставалось, как довольствоваться этим уклончивым жестом, откровенное кокетство которого говорило: «всему своё время» или «само собой разумеется».
Одетта курила, скромно отведя глаза, и не позволяла себе ни двусмысленной улыбки, ни многозначительного взгляда. «Здорово он её вышколил, – подумалось Бернару. – Я вряд ли добьюсь такого результата с Розой. Разве что пинками в…» Он рассмеялся и снова стал тем Бернаром Боннеменом, которого сам всегда считал настоящим: крепким малым, вполне оптимистом, скрывающим за вспышками ярости врождённую робость и обуреваемым подчас желанием завладеть чужим добром, когда оно слишком близко лежит.
Две парочки не спешили вставать из-за стола, смакуя горький чёрный кофе. Тёплый воздух поднимался от земли, а сверху навстречу ему долетал прохладный, солоноватый и пахнущий кедром. Солнце, чуть переместившись, припекало Бесье голову; он сложил из газеты подобие шляпы, надел её на макушку и стал невыносимо похож на портрет зрелой дамы кисти Ренуара. Бернар вдруг почувствовал, что больше не может, и порывисто встал, опрокинув стул на гравий.
– Если я умру от разрыва сердца, – вскинулась Одетта, – я буду знать, кому этим обязана.
– Потише, потише, пожалуйста… – жалобным голоском начала Роза.
– Животик схватило, дружище? – поинтересовался Бесье из-под своего газетного шлема.
– О! Сирил! – возмутилась Роза.
«Я мог бы ответить, – думал Бернар, поднимаясь в свою комнату, – что у меня и в самом деле чертовское несварение желудка… потому что я сыт по горло! Каждый из троих сказал именно то, что ему полагалось сказать. Так дальше жить невозможно…»
Он запер дверь на засов, опустил шторы и рухнул на кровать. Через приоткрытое окно долетали звуки, ни один из которых не был типично африканским, – грохот посуды на кухне, мягкий шорох грабель, телефонные звонки… Пароходный гудок разнёсся в воздухе, заглушив все другие шумы; напряжение отпустило, Бернар закрыл глаза, не давая пролиться навернувшимся слезам, его стиснутые кулаки разжались.
«Что со мной? Что со мной такое? Да просто хочется заняться любовью, вот что. Моя Роза, маленькая моя Роза… розочка моя… цветок моей жизни…»