Правда, определяя фантастику как отклонение от условно заданной реальности, мы немедленно сталкиваемся с вопросом: кто должен задавать реальность, кто выбирает её рабочую концепцию? Автор или читатель фантастического произведения? Идеальной была бы ситуация, в которой читатель (или, говоря шире, реципиент) фантастики обладает сходными с автором критериями отличия вымысла от действительности. В этом случае фантаст и читатель фантастического произведения находятся как бы в сговоре относительно того, какие из воображаемых образов считать фантастическими, а какие - возможными. Из этого следует, что читатель и фантаст должны находиться в более или менее общей культуре, в противном случае статус произведения может неузнаваемо измениться - советский читатель мог бы воспринять "Божественную комедию" Данте как некую разновидность научной фантастики. Последнее замечание сделано вовсе не в порядке сатиры: в статье Владимира Половникова научные теории и научная фантастика обнаруживаются даже у Гомера4). Станислав Лем писал, что в наше время "Государство" Платона тоже вышло бы под этикеткой "фантастика"5). Более того: такой взгляд может считаться прогрессивным, поскольку работает на восстановление диахронного единства мировой культуры. Поэтому А. Ф. Бритиков призывал "взглянуть на сказку с необычной для нее научно-фантастической точки зрения" 6). Если такого рода подходы видятся экстравагантными и с определенной точки зрения неприемлемыми, то это потому, что жанровые определения считаются привязанными к конкретными эпохам и с трудом применяются к литературам иных веков. У каждого места и времени есть свой юмор, который с трудом понимают в иные времена и в иных нациях. Аналогичные трудности возникают при историческом изучении фантастики.
Определение фантастики, опирающееся на конвенциальную норму правдоподобия, приписываемую автору и близким ему по культуре читателям, создает серьезные трудности при оценке фантастичности произведений литературы и искусства прошлых эпох, поскольку такая оценка требует выяснения мнения автора, которое далеко не всегда четко выявлено в ткани самого произведения. По большому счету нет однозначного ответа на вопрос, верили ли создатели народных сказок в крылатых змеев, верил ли Гомер в олимпийских богов и верили ли авторы средневековых "фабулатов" о нечистой силе в то, что с чертом действительно можно встретиться глаза в глаза. Попытка решить эту проблему разобьется не только об нехватку информации, но и о проблематичность дефиниции понятия "вера" - она будет варьироваться как в зависимости от культурной эпохи, так и в зависимости от индивида.