— Зато они молодые, красивые, — утешил я. — Еще научатся. — Вечером синим, вечером лунным, был я когда-то красивым и юным, — задушевно сообщил Мартьяныч. — Ну, приходи! К четырем. Почему его сегодня на Есенина потянуло? Может, юбилей? Я включил телевизор, прослушал новости, но о великом поэте в них не сказали ни слова. Вообще ничего экстраординарного — вроде налета боевых драконов из Персии на Вашингтон — не случилось.
Несмотря на все ухищрения, опять взорвали монарший памятник в Подольске; в Чечне украли трех англичан и двух французов; по Москве маршировали заединщики в черных рубахах, а в строительных магазинах наблюдался острый дефицит саперных лопаток. Во всех же прочих местах богоспасаемой отчизны все было тихо, все шло путем: врачи отказывались лечить, учителя — учить; шахтеры лежали на рельсах, а шахты — в руинах; Центробанк сражался за стабильный рубль, а все остальные — за выживание; парламентарии прибавили себе зарплату, а грань между пенсионерами и нищими успешно стиралась — те и другие дружной колонной переселялись на кладбище.
Дослушав до конца, я полез в холодильник и в самом деле обнаружил там обед: окрошку и свиные отбивные с рисом. Это являлось веским доказательством, что в Дарье счастливо соединились два начала: возвышенно-романтическое и кулинарно-прагматичное. Я пообедал, выпил кофе и поехал к Мартьянову, размышляя о тайнах женской души. Окрошка была превосходной: я не пробовал такую лет пятнадцать, с тех пор, как скончалась мама.
Частное охранное агентство “Скиф” размещалось в розовом двухэтажном особнячке, а сам особняк прятался за домами, что на углу Десятой линии и Малого проспекта. Я вылез из метро на “Василеостровской”, закурил, принюхался к воздуху (тут он особенный — смесь бензиновых паров с влажным ароматом близкого залива) и зашагал к Десятой, а по ней — к Малому. День был прохладный; скудное петербургское лето кончалось, а за семью морями и семью горами, в теплой щедрой Андалусии, лишь начинался бархатный сезон. Эта мысль вызвала у меня острый приступ ностальгии.
Впрочем, я всегда ностальгирую на Десятой линии. Тут, в доме за номером тридцать пять, прежде находился матмех, и я успел тут поучиться — до того, как всех физиков, химиков и математиков переселили в Петродворец. Здание бывшего матмеха все еще относилось к университету, но его массивные двери были плотно затворены, а в окнах не наблюдалось признаков жизни. Над дверями висела поцарапанная табличка, на которой я разобрал лишь одно слово — “Научный”, а ниже, на стене, мелом было накорябано: “Одна наука на Руси — не верь, не бойся, не проси!” Несомненно, этот лозунг обладал высшей степенью интеграции и хронологической протяженности; он оставался справедлив и во времена Ивана Грозного, и в кровавую петровскую эпоху, и в период диктатуры пролетариата, и сейчас, в славные годы разгула российской демократии. Повторяя в такт шагам — не верь, не бойся, не проси!.. — я добрался до Малого, свернул направо, проник через арку во двор, приблизился к розовому особнячку, был узнан неусыпной стражей и допущен внутрь. Внутри имелся коридор с выходом к лестнице и парой дверей: одна вела в туалет, а другая — в тренировочный зал (он же раздевалка и аудитория для теоретических занятий).