– И кроме того, – раздался вдруг голос Мишеля, – они требовали, чтобы мы выехали в Париж сегодня вечером, самое позднее – завтра утром…
Она не ответила, разорвала набросок и на чистом листе принялась рисовать дверные ручки и экраны для радиаторов центрального отопления.
– Увидеть снова, сейчас… этих людей, – опять заговорил Мишель, – ей-же-ей, я не хвастаюсь, это, может быть, не слишком меня украшает, но сознаюсь, что…
«…что эта задача оказалась мне не по силам, – про себя договорила Алиса. – Когда Мишель начинает фразу, он всегда может дать заканчивать её кому-нибудь другому. Вводные предложения и банальности, банальности и вводные предложения. Бедный мой Мишель, как я с ним обращаюсь… А как я обращалась бы с ним, если бы не любила?.. Я нарисовала что-то омерзительное. Самый настоящий стиль метро, в чистом виде. В жизни не решусь предложить эту гадость ателье Эшенбаха…»
Алиса скомкала лист, попробовала нарисовать цветными карандашами гарнитур: колье, пояс и браслет, который вначале ей понравился. «Пластины из толстого стекла… А сюда – шарики из металла и экзотических пород дерева… Или лакированные сливовые косточки… Итог: дурацкая безделушка в стиле «Уганда». Нет, я явно не в форме…» Она отодвинула карандаши и бумагу, прислушалась, как дождевая капля ритмично падает в лужу. «Она поёт: ми, соль, соль, ми, соль, соль-диез…»
– Если бы только, – раздался неуверенный голос, – если бы только я мог утешиться тем, – нет, что я говорю? А впрочем, это всё-таки было бы утешением – если бы я мог сказать себе, что просто взбунтовались чувства…
Алиса стиснула зубы: «Опять начинается».
– В жизни женщины – я говорю о женщине уравновешенной, – вспышка грубой чувственности почти всегда бывает неким исключением, кризисом, болезненным и скоротечным… Ты понимаешь меня, Алиса?
– Вполне.
«И вдобавок сижу с серьёзным видом, – договорила она про себя. – Правда, на меня давно не нападал бесшабашный смех. Но почему мужчина, рассуждая о женской чувственности, обязательно говорит при этом чудовищные глупости?»
Приободрившись, Мишель встал, прошёлся широкими, тяжёлыми шагами, широко раскрыл руки, подчёркивая стремление к справедливости, желание быть кротким. Но дойдя до конца комнаты, до книжных шкафов, всякий раз поворачивался на каблуках так резко, что в его натужное благодушие не верилось.
– Интрижка, да, интрижка… Допустим… Если бы только… Что ты хочешь, так я устроен…
Продолжая спокойно рисовать, Алиса то поглядывала на мужа украдкой, то напрягала слух. Она улавливала обрывки фраз, вариации на одну и ту же назойливую тему, которую она называла «тональность "если бы"». Мишель остановился у секретера, щёлкнул зажигалкой, и Алиса словно проснулась: она не думала больше ни о чём, кроме этого измученного лица «За такое короткое время – и так изменился!.. Точно его загримировали. С ним невыносимо скучно, но он угасает на глазах. Он стал плохо есть, почти не ест мяса. Я готова терпеть что угодно, лишь бы не видеть, как он гаснет. Это осунувшееся лицо, полузакрытый левый глаз, горький смешок… Бедный мой Мишель! Вот такое же лицо было у него после банкротства Спелеева: мы тогда оказались на мели, и кончилось это паратифом…»