– Этого предателя Рузского надо арестовать и убить!.. Я своими руками готов сделать это!.. – задыхаюсь от возмущения, говорил флаг-капитан. – Если отречётся Государь, то погибнет вся Россия!..
– Да! – веско сказал Фредерикс. – Только самые решительные меры по отношению к Рузскому, может быть, улучшили бы нашу участь, но на крайние меры Государь не пойдёт…
– Царь не может согласиться на оставление трона, – прерывающимся голосом возразил Нилов, – это погубит всю Россию, всех нас, весь народ. Государь обязан противодействовать этой подлой измене Ставки и всех предателей генерал-адъютантов. Кучка людей не может этого делать. Есть верные люди, войска, и не все предатели России…
– Я встретил на перроне нескольких знакомых гвардейских офицеров – егерей, измайловцев – из проходящего поезда, – поддержал адмирала флигель-адъютант Мордвинов. – Они рассказали мне о столкновениях в Петрограде возле гостиницы «Астория» в дни бунта и говорили, что если бы было больше руководства войсками, то был бы исход другим… Эти офицеры направлялись в свои части на фронт… Они спрашивали о Государе, о его намерениях, о здоровье и в один голос предлагали, чтобы Его Величество проехал к войскам гвардии… «Там совсем другое», – поясняли они… В каждом слове у них сквозила глубочайшая преданность Императору… Это враки, что вся армия взбунтовалась…
За завтраком все молчали, в том числе и Рузский. Государь, для видимости поковыряв вилкой в своей тарелке и отпив глоток холодной воды, вышел из-за стола. Тотчас покинул столовое отделение вагона и Главкосев.
К двум часам дня Николай вновь потребовал Рузского к себе. Император был холоден и спокоен лицом. Очевидно, он уже принял решение.
Главкосев явился к докладу не один. С ним пришли Данилов-Чёрный и генерал-квартирмейстер фронта Саввич. При Рузском был его потёртый коленкоровый портфель. Войдя первым в столовую салон-вагона, где их ждал Государь, он испросил разрешения пригласить туда же генералов Данилова и Саввича. Все трое ступали решительно и ожидали, видимо, встретить испуганного и растерянного человека.
Но Государь был спокоен и твёрд. Он холодно смотрел на генералов, и им стало не по себе от этого непреклонного взгляда.
– Ваше Величество, пришла телеграмма Михаила Васильевича Алексеева, – в эту минуту Рузский постеснялся назвать коллегу-заговорщика титулом «генерал-адъютант», – она содержит ответы всех главнокомандующих, кроме Сахарова…
В штабе Рузского ленточки слов заблаговременно наклеили на телеграфные бланки, и Главкосев вынул из портфеля несколько листов. Николай разложил их на полированной крышке стола и углубился в чтение. Ни движением бровей, ни складками рта он не давал генералам понять, как ему тяжело и больно читать закамуфлированные в почтительные придворные обороты требования людей, которых он искренне любил, которым полностью доверял, которые от избытка чувств целовали у него руку, как Брусилов, когда он получил звание и погоны генерал-адъютанта. Теперь они, сговорившись за его спиной, как вырвалось у Рузского в первый вечер во Пскове – «задолго до 27 февраля», – предали его, нарушили воинскую присягу.