Вышел палач в капюшоне, одетый во все черное, и поднялся на платформу. Эхо его тяжелых шагов звучало у меня в ушах; от ужаса перехватило дыхание. Должно быть, я ахнула, потому что Уорик пробормотал: «Крепись, Исобел». Палач занял место у плахи, повернулся к нам, расставил ноги и положил руки на рукоять топора, лезвие которого упиралось в солому. Когда два стража вывели дядю, у меня сжалось сердце.
Он поднялся по ступенькам со спокойным достоинством, улыбнулся палачу, протянул ему связанные руки, и тот разрезал веревку кинжалом. Когда дядя шагнул вперед и обратился к нам с последним словом, никто не пошевелился и не произнес ни звука. Мне едва не стало плохо, но я собрала все свои силы и не позволила себе заплакать. Когда дядя дошел до края платформы, я улыбнулась ему и была вознаграждена ответной улыбкой.
Слов дяди я не слышала, потому что меня окутал туман, заставивший сознание онеметь. Я видела, как шевелились его губы, и слышала обрывки фраз:
– …осужден по законам Падуи, а не Англии, но… снисходительность – это слабость… всегда желал мира, а не войны… старался выполнять свой долг перед Англией, моим королем и Богом…
Окутавшее меня облако слегка рассеялось; и я поняла, что наступила тишина. Я прикрикнула на себя и попыталась сосредоточиться. Дядя подошел к плахе, снял дублет и протянул палачу, который бросил его себе за спину. Потом дядя отстегнул воротник и передал его человеку в черном. Терзавший меня холод стал еще сильнее, а когда дядя достал из внутреннего кармана рубашки золотой нобль и вручил его палачу, я задрожала всем телом. Палач глухо поблагодарил. Дяде следовало опуститься на колени, но он еще не закончил.
– Последняя просьба, – звонко и спокойно сказал он. – Будь добр, отруби мне голову тремя ударами топора в честь Святой Троицы.
Все дружно ахнули. Я ощутила комок в горле и вонзила ногти в ладони. Палач, сбитый с толку этой просьбой, слегка попятился, потом кивнул, но я увидела, что его глаза под черным капюшоном расширились.
Потом дядя посмотрел на небо, перекрестился и сказал:
– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sanctis in manus tuas, Domine, commendo spiritum meum.[64] – Потом встал на колени и положил голову на плаху. После секундной задержки он вытянул руки и быстрым жестом прижал их к бокам в знак того, что готов принять свою судьбу.
Монахи запели по-латыни гимн, и яркий дневной свет затмила смертная тень.
– Sancta Maria, Mater Dei, or a pro nobis pecca-toribus, nunc et in hora mortis nostrae…[65]
Наклонив голову, чтобы не видеть дальнейшего, я эхом повторяла их слова.