— Почему так? — надувался обидой строптивец Федор.
— Летом олени поедают змей, по свидетельству византийца Сифа, и их мясо выделяет дурные соки.
— Федяня, — шептал с сомнением Александр, — чудно это. Взрежем олений потрох, посмотрим, есть там змеиная кожа аль нет?
— А что? — загорался старший. — Давай.
После пристойной трапезы в княжеском дворце дядька усаживал их на низкие стульцы, обитые сукном, читал вирши пиита Романа Сладкопевца:
Не видел я в жизни бесскорбного.
Ибо жизни превратно кружение...
Бездетный терзаем печалями,
Многодетный снедаем заботами.
Александр слушал вполуха, но Федор, за которого отец уже сговаривал черниговскую княжну, впадал в невольную задумчивость.
Жарким днем на занозистом полу играли солнечные пятнышки от оконницы. Александр не осмеливался вытереть испарину со лба: княжичу подобает сидеть смирно, а соленый пот приличен простолюдину. Под мерное звучание строф он уносился детской мечтой в Переяславль. Клещино озеро в его памяти голубело, как цветок, тогда как Ильмень под ветрами всегда сер.
Но отец, наезжая в Новгород, не спрашивал сына, нравится ли ему тут, не скучает ли он? Брови князя Ярослава никогда не разглаживались; погруженный в государственные заботы, он требовал, чтобы сыновья разделяли их.
Александр робел отца и изо всех сил старался казаться умнее своих лет. А Федор вовсе не думал ни о чем подобном, упрямился и куролесил сколько ему вздумается. И однако взгляд старого князя чаще останавливался на нем; говоря с обоими, он обращался к старшему.
Братья сызмала были привязаны друг к другу, разница в один год не мешала им. Тем больнее становилось Александру неравенство в глазах отца. Однажды он набрался смелости и спросил: раз княжить в Новгороде надлежит по обычаю старшему, зачем же здесь жить и ему?
Взгляд отца не выразил удивления. Но стал неодобрителен.
— Рыбу ловить в Клещине озере ты уже умеешь. А княжеской науке нигде, как в Новгороде, не научишься. Пусть новгородичи привыкнут к тебе, пусть полюбят. Меня они и с юна не любили.
Ярослав Всеволодич закусил губу, не то пожалев о вырвавшихся словах, не то вновь ощутив давнюю обиду. Сын потупился.
— Ступай, — махнул рукою отец. И задумчиво добавил ему в спину: — Я тоже не старший сын.
— Дед ваш Всеволод был и удачлив и рачителен, — поучал дядька. — Полки его пленяли половцев в таком множестве, что полонянку отдавали за ногату, а пленного раба за резану.
И тотчас требовал, чтобы княжичи сосчитали, во сколько раз цена пленных была ниже нынешней, коль ныне за увод раба отдашь пять гривен, а рабы шесть? Оба прилежно считали: гривна равна двадцати ногатам либо пятидесяти резанам. Отсюда раб был дешевле в двести пятьдесят раз, а раба в сто двадцать! Приметливый Александр вспоминал, что на торгу ногата — цена поросенку, а за резану в обжорном ряду получишь лишь кусок стюдню либо малую рыбку на масляном блине. (Князь-отец не велел держать детей в терему, отгораживать от жизни.)