Спустя неделю, когда Биргер решил наконец отправить в Новгород послов с дерзким вызовом, опять же Пелгусий разыскал озерную лодку — росшиву, что поднимала и людей и коней, заново осмолил ее, укрепил весельные уключины, заменил ветхое ветрило новым, прочным, и строго наказывал кормчему не утомлять послов ни качкой, ни супротивным ветром на быстром плаву.
Кормчий слушал угрюмо, но исполнил все в точности: и пеший дошел бы быстрее! Задолго до захода солнца причаливал к берегу, выбирал местечко попригожее, стелил послам мягкие шкуры на ночлег. Утром по зорьке рыбалил, угощал свежей ухой, ждал, пока солнышко согреет воздух, и лишь тогда пускался в путь. На осьмой день берега стали выше и суше. Любопытствующие послы уперлись взглядом сперва в Хутынский монастырь, затем в Антониев. Пасмурные купола за мощными бревенчатыми стенами отливали тусклой синевой.
Начинались новгородские пригороды.
Что ни город, то норов. Новгородичи жили наособицу с тех самых пор, как в 865 году старый князь Рюрик отъехал из Ладоги и срубил себе Новый город. Был инакий слух: Новгород поставлен еще до Рюриковых времен. Вокруг буевища — могильника то в бранях, то союзно разместились три разноплеменных посада. Ильменские славяне, пришедшие с Днепра, заняли восточный берег Волхова, назвав свой погост Славном. На западном берегу расположился Людин, где жили кривичи. А первоначальным был, видимо, Неревский конец, заселенный людьми нерусского языка. Стародавние поселенцы не пропускали ни одного удобного мыса, ни одной годной к корабельному вождению реки.
На буевище сходилось тройственное вече, делило места охоты, решало, как отбиваться совместно от чужаков. В том числе и от варягов. А окольный город, который стал расти на том приречном холме, обнесли стеной и назвали Новым. Князей приглашали со стороны, селили вне ограды, напоминая, что князь в Новгороде лицо наемное, временное. А свои дела они решат сами.
Владимир Киевский первым захотел испробовать на новгородичах тяжесть княжей длани. Племенных идолов он свел к одному Перуну, держателю грома, и велел возвести оному Перуну капище у истока Волхова, иначе — Мутной реки, прозванной так то ли оттого, что, вытекая из Ильменя-Мойского, она полна тиной и песком, то ли по рыбе мутень, ловимой в изобилии. Рощу по сию пору кличут Перынью, хотя сам Перун — княжеское принуждение — был нелюбим, и летописец, верно, не лгал, передавая рассказ про новгородича, который прибитого волною к берегу идола отпихнул ногой с сердитым словом: «Перунище! Досыти еси ел и пил, а ныне прочь плыви». Вот от каких времен шло новгородское своемыслие, с князьями разлюбье! Новгородич вскипает быстро. Буен, гневлив, а более того — горд. Не за обиду — одну тень ее вообразив, хватается за нож засапожный, за дубину: мол, поостерегись сердить Великий Новгород, схочем, и боярское родовое огнище лядиной порастет...