— Ну, что молчишь? Тебе меня жалко, да?
— Я сам не знаю, кого мне жалко, тебя или себя. И все же ты несчастный человек, Груняша. Очень даже. Я ведь все понимаю, все знаю. Попади ты в нашу семью, гнуть бы тебе спину до старости, обдирать руки об солому, натирать мозоли серпом. Радости мало. Мы вот живем на одной рыбе. Обрыдло. Гурин говорит, что работать на земле, честно работать — это счастье. Но ведь пока земля-то нас не радует, плохо живем. А ты вот — хорошо. Но если правду говорят люди, что Безродный бандит, убийца, то ведь и это не жизнь. Понимаешь, не жизнь. Лучше пропасть, чем с таким жить.
— Дурак ты, Федька, дурак. А на Степана ты со зла наговариваешь.
— Нет, не наговариваю. Видел я его, когда у нас тигр унес жеребенка. Он только кажет себя хорошим. Сволочь он!
— Брехун! Врешь! Все врешь! Назло врешь! — запальчиво бросила Груня.
— Катись ты от меня! Вру — дорого не беру. И не следи за мной! Придет время, сама все узнаешь… — Федька повернулся и размеренно зашагал по тропе.
Пришла Груня домой, упала на кровать, перед глазами плыли стены, потолок, качался дом, будто снова она была на пароходе. Заплакала. Не хотела верить, что Степан занимается страшным делом.
Не усидела дома. Выбежала на улицу. Встретила Розова, в упор спросила:
— Феофил Иванович, говорят люди, что вы видели моего Степана у отца?
— Пустое. Откель мне видеть Степана Егорыча, ежели он по тайге блукает? Был слых, что в Маньчжурию подался. Прощевай! Недосуг. Кета вон пошла, надо на зиму накрючить. Зима долгая. Хлеба нету, — выпалил скороговоркой Розов и затрусил к реке.
Увидела Груня Калину и подошла с этим же вопросом:
— Дядя Калина, правда, что мой Степан…
— Сволочь твой Степан, — прервал Калина. — Для нас сволочь, а для тебя муж. Вот и решай, кто он.
— Федька сказал…
— Дурак наш Федька, а с дурака велик ли спрос. Иди себе, не мешай людям работать. Федьку не соблазняй, узнаю, обоих вожжами отхожу!
Заметалась Груня.
Самым добрым человеком ей казалась Марфа. Бросилась к ней. Марфа молола зерно на ручной мельнице, выслушала Груню, усмехнулась одними глазами, ответила:
— Ботало наш Федька. Не майся. Живи и горя не знай. Ты его уже познала, хватит. Будь у меня Калина, как твой Степан, я бы ему ноги мыла и воду пила. А то волосы расчесать некогда. Замаялась. Не думай плохо. Вон Параська уже невестится, а сарафана нетути.
— Так я дам на сарафан, даже на два.
— Это верно, правильно, от большого чутка не убавится.
— Заходите, когда будет время. Какого ей цвета?
— А любого.
— И Федьке дам отрез сукна, тоже ходит в рванье.