– Не надо меня лечить. – Насчет «еле стоит» знахарь прав, я могла удерживать себя в вертикальном положении только благодаря капоту джипа. – Мне бы присесть только. Можно в машину?
– Нельзя, Аннушка, зло на тебя перекинется, когда я его гнать буду. Погоди, я сейчас.
И старик направился в дом, вынес оттуда старый деревянный стул и большое ватное одеяло, поставил стул так, чтобы я находилась у него за спиной, затем помог мне сесть и заботливо укутал одеялом. Отошел на полшага, критически осмотрел получившуюся ватную гусеницу, удовлетворенно кивнул и с максимальной строгостью (даже брови сдвинул для усиления эффекта) сказал:
– Так, девонька, слушай меня внимательно. Сиди тихо, с места не вставай, ни слова не говори. Что бы ты ни увидела и ни услышала – ни звука, иначе все испортишь. Поняла?
Я молча кивнула.
– И не бойся ничего.
Ох, милый дедушка, если бы ты знал, ЧТО мне пришлось пережить не так давно, ты бы так не беспокоился.
Знахарь снова пошел в дом, на этот раз его не было минут семь. А когда он появился, я невольно ахнула. Вместо привычного, пропахшего травами и махоркой кряжистого старика из дома вышел старец. Именно так, лицо деда Тихона построжело, как-то вытянулось, превратившись в лик, на котором сияли огромные глаза, длинные седые волосы были зачесаны назад и перехвачены берестяным обручем. Одет он был, несмотря на пронизывающе-влажный февраль, только в белую полотняную длинную рубаху и белые же домотканые штаны. И босой.
Меня затрясло, когда он ступил голыми ногами с крыльца в снег. Но старец, казалось, не ощущал холода. Он подошел к джипу, открыл все дверцы и начал закреплять везде, где это было возможно, церковные свечки. А на спинку заднего сиденья поставил икону. Как он добился устойчивости, я со своего места разобрать не могла, но образ взирал теперь сверху на вытянувшегося пса.
Не знаю, наверное, дед Тихон нарушал какие-то церковные каноны, делая все это ради собаки, но для него, как и для меня, это была прежде всего страдающая душа. А в каком теле она находилась – не суть важно.
Теплых огоньков свечей загоралось все больше, я слышала, как дед Тихон, зажигая свечи, что-то говорит вполголоса. Скорее всего, он читал молитвы, но какие – разобрать я не могла.
Зато смогла увидеть, как по мере увеличения интенсивности церковного света вокруг Мая сгущалась, стекаясь изо всех углов, тьма. Она была живая, эта тьма, она шевелилась, колыхалась, бугрилась, выбрасывая щупальца в разные стороны, словно пыталась выбраться. Но сгустки мрака, коснувшись ареола церковных свечей, конвульсивно дергались и шлепались обратно. На Мая. Которого уже почти не было видно под слоем этой мерзости.