– Это часть твоего бизнеса, отец? – спросила Айсет.
– Да, дочка, все бизнес, и как видишь, даже дети становятся его неотъемлемой частью.
– Что я должна делать? – спросила Айсет.
– Тебе скажут, – ответил отец, – будешь выполнять просьбы – мои и дяди Магомеда…
Подавали шампанское.
– Куда здесь ходят? – спросила Айсет.
– Москва большой город, – ответила Астрид, – больше Парижа.
– В Париже я была маленькой девочкой и ходила только на обязательные школьные экскурсии – и еще в Диснейленд.
– Тогда тебе понравится Москва, – уверенно сказала Астрид.
– А ты… а тебе уже нравится? – спросила Айсет, слегка запнувшись на быстром «ты»…
– Нормально, – ответила Астрид, – везде все то же самое, что в Нью-Йорке, что в Лондоне, что здесь. Тусовка амбициозных полупрофессионалов, мнящих себя гениями в интерьере модных клубов… везде все одно и тоже.
Астрид секунду помолчала, а потом спросила, поглядев прямо в глаза:
– А у тебя есть друг?
– Есть, – ответила Айсет, – он программист, у него своя фирма…
– Он русский или чеченец?
– Ни то и ни другое, он белый англичанин…
– А-а-а, – как-то неопределенно протянула Астрид.
«А у самой-то у тебя друг есть?» – чуть не вырвалось у Айсет.
О работе они говорили уже на работе.
Офис московского отделения Си-би-эн находился на Тверской, почти возле кафе «Московское», на последнем нырке бывшей улицы Горького к Манежной и к Кремлю.
Астрид была в ярко-зеленом свитере и кожаных джинсах. «Хорошая фигурка, – отметила про себя Айсет. – Ей бы не медийным бизнесом, ей бы школой шейпинга руководить! И миллионом любовников!»
А вообще, интересный разговор у них получился. И неожиданно – достаточно откровенный.
Вопросов было два.
Что показывать? И почему это должна делать именно она, именно Айсет?
На первый вопрос поначалу стала отвечать сама соискательница. Работодательница же молча сидела в своем стандартном офисном кресле, слегка раскачивалась и слушала, соединив под подбородком пальцы обеих рук.
– Что показывают о России на Западе? – говорила Айсет. – По всем программам идут три сюжета: нищие солдатики в Москве попрошайничают, выпрашивают сигаретку – это как бы столица России, потом убогие бабы на фоне фиолетового дыма из заводских труб стирают в реке заскорузлые кальсоны – это русская провинция, и еще, естественно, – боевые действия в Чечне, вертолеты, пушки, танки, спецназовцы… И так изо дня в день. Других сюжетов нет. Почему? – Айсет задала вопрос и, видя, что ее новая босс-вумэн не спешит с ответом, стала развивать тему самостоятельно: – Потому что телевидение, если это настоящее коммерческое телевидение, должно предугадывать желание зрителя и показывать ему то, что он хочет видеть. Если мы хотим показать правду о России – а правда будет разная и противоречивая, потому что Россия большая и в ней происходит много всякого, – то эта разносторонняя информация не особо нужна западному зрителю, поскольку является для него лишней, избыточной, не имеющей непосредственного касательства к его жизни. В этом смысле, новости из России мало чем отличаются от новостей из какой-нибудь Буркина-Фасо или Восточного Тимора. Однако у целевой аудитории новостных программ, то есть у старшего и среднего поколения, за долгие годы выработался более или менее соответствующий действительности образ врага, страшной угрозы, исходящей с Востока, из Москвы, из Кремля. Теперь этот образ, в целом, не соответствует действительности, и зритель умом это понимает, но подсознательно все равно сохраняет и страх, и недоверие, и неприязнь к России. Нашей аудитории психологически комфортно видеть бывшего врага убогим, слабым, нищим, бестолковым, – словом, таким, которого можно жалеть или презирать, но уже не надо бояться. Материал иной направленности не проходит в первую очередь потому, что Европа и Америка не любят вспоминать свой страх… Это так?