— Интересно, — промолвил Аллейн, — была ли смерть миссис Рубрик ударом только для ее мужа?
— Вряд ли, — откликнулся Фабиан, бросая пронзительный взгляд на гостя. — Вы хотите сказать, что за веселой безжалостностью я прячу измученное сердце?
Он помолчал некоторое время, затем громко сказал:
— Если бы жена вашего дяди была обнаружена в плотно спрессованном состоянии в тюке с шерстью, сумели бы вы отнестись к этому факту с полнейшим самообладанием? Хотя при вашей профессии, возможно, сумели бы.
Он помедлил, затем добавил так, словно произносил непристойность:
— Мне пришлось опознавать ее.
— Не кажется ли вам, — сказал Аллейн, — что сейчас было бы как нельзя более кстати рассказать все с самого начала?
— Извините великодушно, я так и собирался. Видимо, я подсознательно считаю вас всезнайкой. Даже оракулом. С которым надо советоваться, а не сообщать сведения. Кстати, насколько вы осведомлены?
Аллейн, у которого было собственное мнение по поводу золотой молодежи, задумался, всегда ли данный экземпляр отличается такой эклектичностью речи, мышления и манер. Ему было известно, что Фабиан Лосс состоял на военной службе. Сейчас он размышлял, что привело его в Новую Зеландию и действительно ли он страдал, как сообщал в письме, от последствий травмы.
— Я хотел сказать, — произнес Фабиан, — что не стоит тратить время на бессмысленные повторения.
— Когда я принял решение посетить вас, — ответил Аллейн, — я ознакомился с делом. Я имел продолжительную беседу с младшим инспектором Джексоном, который, как вам известно, ведет дело.
— Закрыть лицо руками и разрыдаться — вот все, на что он годится, — желчно сказал Фабиан. — Ознакомил ли он вас со своими записями?
— Я получил доступ ко всем протоколам.
— Мне искренне жаль вас. Я должен сказать, что по сравнению с ними даже мой отчет может считаться образцом этого жанра.
— В любом случае, — сухо сказал Аллейн, — я бы хотел его услышать. Будем считать, что я не располагаю никакой информацией.
Он подождал, пока Фабиан переключил скорость на 50 миль в час, зажег сигарету и аккуратно потушил спичку, прежде чем бросить ее в придорожные заросли.
— Вечером, в последний четверг января 1942 года, — начал он, следуя за потоком своих воспоминаний, — моя тетя, Флоренс Рубрик, вместе с Артуром Рубриком, моим дядей, Дугласом Грейсом, ее родным племянником, мисс Теренцией Линн, ее секретаршей, мисс Урсулой Харм, ее подопечной, и со мной, сидела на теннисной площадке в Маунт Мун и готовилась к встрече патриотов, которая ожидалась через десять дней. Вдобавок к своему членству в парламенте Флосси была президентом местного комитета по реабилитации, который сама и учредила с целью адаптации военнослужащих к фермерской жизни. На собрании следовало организовать чай, после него — пиво и танцы. Флосси, вознесясь на импровизированную трибуну, которой служил пресс для шерсти, собиралась взывать к слушателям три четверти часа кряду. Она была неутомимым оратором, наша Флосси. Все это она планировала, сидя в шезлонге на теннисной площадке. Возможно, вы получите представление о ее характере, узнав, что она объявила о своем намерении через десять минут пойти в овчарню апробировать голос. Вечер выдался душный и жаркий. Флосси, которая любила повторять, что мыслить лучше в движении, маршем провела нас по розарию, не обойдя вниманием оранжерею и малинник. Изнуренные жарой, усталые после игры в теннис, ми плелись за ней следом безо всякого энтузиазма. Во время этого шествия на ней было длинное прозрачное одеяние, сколотое двумя бриллиантовыми булавками. Когда мы, наконец, сели, Флосси, разгоряченная движением и ораторскими упражнениями, стянула с себя одеяние и бросила его на спинку шезлонга. Минут через двадцать, когда она собралась снова облачиться в него, одной бриллиантовой булавки на месте не оказалось. Дуглас, будь он неладен, обнаружил пропажу, когда помогал Флосси накинуть эту хламиду, и, как угодливый дурак, тут же обратился ко всем присутствующим с предложением начать розыски. С замирающим сердцем мы сформировали поисковую партию: эти — в розарий, те — в парники… Мне достались грядки с овощами. Флосси, подстрекаемая Дугласом, настаивала, чтобы мы разделились и охватили поисками весь участок. Она имела сверхъестественное нахальство заявить, что идет репетировать речь и просит себя не беспокоить. Она проследовала по длинной садовой дорожке, обсаженной лавандой, и это был, кажется, последний раз, когда ее видели живой.