«А пуля? — встревоженно спросил Труффо. — Вы ее чувствуете, коллега? Где она?» «Мне казется, пуря застряра в правой ропатке, — ответил мистер Аоно и с восхитившим меня хладнокровием прибавил. — Ревая низняя доря. Вам придется дорбить кость со спины. Это осень трудно. Просу меня извинить за такое неудобство».
Тут Фандорин произнес загадочную фразу. Склонившись к раненому, он тихо сказал: «Ну вот. Аоно-сан, ваша мечта и сбылась — теперь вы мой ондзин. Бесплатные уроки японского, к сожалению, отменяются».
Однако мистер Аоно эту тарабарщину, кажется, отлично понял и раздвинул побелевшие губы в слабой улыбке.
Когда матросы унесли перебинтованного японского джентльмена на носилках, доктор занялся миссис Клебер.
К изрядному нашему удивлению выяснилось, что деревянная колода не проломила ей череп, а лишь набила шишку. Мы кое-как вынули оглушенную преступницу из-под лондонской достопримечательности и перенесли в кресло.
«Боюсь, плод не выживет после такого шока, — вздохнула миссис Труффо. — А ведь бедный малютка не виноват в прегрешениях своей матери».
«Ничего с малюткой не случится, — уверил ее супруг. — Эта… особь обладает такой живучестью, что наверняка родит здорового ребенка, причем легко и в срок».
Фандорин присовокупил с покоробившим меня цинизмом: «Есть основания надеяться, что роды произойдут в тюремном лазарете».
«Страшно подумать, что родится из этого чрева», — содрогнувшись, произнесла мисс Стамп.
«Во всяком случае, беременность спасет ее от гильотины», — заметил доктор.
«Или от виселицы», — усмехнулась мисс Стамп, напомнив нам об ожесточенной дискуссии, некогда развернувшейся между комиссаром Гошем и инспектором Джексоном.
«Максимум того, что ей грозит — небольшой тюремный срок за покушение на убийство господина Аоно, — кисло молвил Фандорин. — Да и то найдутся смягчающие обстоятельства: аффект, потрясение, та же беременность. Больше ничего доказать не удастся — она блестяще нам это продемонстрировала. Уверяю вас, очень скоро Мари Санфон снова окажется на свободе».
Странно, но никто из нас не говорил о платке, словно его и не было вовсе, словно вслед за ярким шелковым лоскутом ветер унес в небытие не только сто британских броненосцев и французский revanche, но и болезненный дурман, окутывавший умы и души.
Фандорин остановился возле поверженного Биг-Бена, которому теперь был прямой путь на свалку: стекло разбито, механизм испорчен, дубовая панель треснула сверху донизу.
«Славные часы, — сказал русский, лишний раз подтвердив тот общеизвестный факт, что славяне начисто лишены художественного вкуса. — Непременно починю их и возьму с собой».