От этих слов я поёжился. И, как выяснилось, не напрасно.
* * *
Московский почтамт показался мне нехорош, с петербургским и не сравнить — темноватый, тесный, безо всяких удобств для посетителей. Городу с миллионным населением, на мой взгляд, следовало бы обзавестись главной почтовой конторой попрезентабельней. Однако для моих целей убожество этого казённого заведения оказалось очень даже кстати. Из-за скученности и неважного освещения моё бесцельное блуждание по залу меньше бросалось в глаза. Фандорин вырядил меня коллежским советником Министерства земледелия и государственных имуществ, так что смотрелся я важно. К чему бы такому солидному человеку, с чисто выбритыми брылями, подпёртыми крахмальным воротничком, столько часов кряду фланировать меж обшарпанных стоек? Несколько раз я как бы ненароком вставал у щербатого зеркала, чтобы незаметнее наблюдать за приходящими. Чего греха таить — хотелось и себя получше разглядеть.
По-моему, обличье особы шестого класса было мне очень даже к лицу. Я словно родился при бархатных, украшенных золотым позументом петлицах и Владимире на шее (орден был всё оттуда же, из саквояжа). Никто из посетителей не пялился на меня с удивлением или недоверием — чиновник как чиновник. Разве что служитель, сидевший в окошке корреспонденции до востребования, со временем стал бросать в мою сторону внимательные взгляды. И то — ведь я маршировал мимо него с трех часов пополудни. А присутственные часы на почтамте в коронационные дни по случаю обилия почтовых отправлений были продлены аж до девяти, так что вышагивать мне пришлось долгонько.
Но служащий-то ладно, оно и Бог бы с ним. Хуже было то, что время шло впустую. Никто из подходивших к окошку не предъявлял казначейских билетов. Никто не вертелся поблизости подозрительно долго. Не заметил я и того, о чем предупреждал Фандорин: чтобы кто-то выходил из зала, а затем появлялся в нем вторично.
К исходу дня мною понемногу стало овладевать отчаяние. Неужто Линд раскусил наш замысел и всё сорвалось?
А без пяти минут девять, когда на почтамте уже готовились к закрытию, в двери быстрой, деловитой походкой вошёл седоусый, осанистый моряк в темно-синей тужурке и фуражке без кокарды — по виду, отставной боцман или кондуктор. Не глядя по сторонам, сразу направился к окну с надписью Poste restante и пророкотал сиплым, пропитым голосом:
— Мне тут письмецо полагается. На предъявителя купюры за нумером… — Он, порывшись, достал из кармана бумажку, дальнозорко отодвинул её подальше и прочёл. — Один три семь нуль семь восемь восемь пять девять. Есть чего?