— Идёмте, Афанасий Степанович, удобнейшее место п-присмотрел.
Напротив того самого домика стоял особняк повнушительней, обнесённый решётчатым палисадником. Эраст Петрович в два счета перемахнул через изгородь и жестом велел мне последовать его примеру. По сравнению с оградой Нескучного сада это были сущие пустяки.
— Ну как, недурно? — с гордостью спросил Фандорин, показывая на противоположную сторону переулка.
Вид на Почтальонов дом и в самом деле открывался идеальный, но «удобнейшим» наш наблюдательный пункт мог назвать разве что завсегдатай мазохистического (если я правильно запомнил это слово) кабинета из клуба «Элизиум». За палисадником оказались густые и колючие кусты, сразу же начавшие цепляться за мою одежду и расцарапавшие мне лоб. Я закряхтел, пытаясь высвободить локоть. Неужели придётся сидеть тут всю ночь?
— Ничего, — бодро шепнул Фандорин. — Китайцы говорят: «Благородный муж не стремится к уюту». Давайте смотреть на окна.
И мы стали смотреть на окна.
Правду сказать, ничего примечательного я там не увидел — только пару раз по шторам мелькнула неясная тень.
В других домах окна давно уже погасли, а обитатели нашего, похоже, спать не собирались — но это единственное, что могло показаться подозрительным.
— А если четвёртая? — спросил я часа два спустя.
— Что четвёртая?
— Возможность.
— Это какая же?
— Что, если вы ошиблись и почтовый служитель никакого отношения к Линду не имеет?
— Исключено, — что-то слишком сердито прошипел Фандорин. — Непременно имеет. И обязательно выведет нас к самому д-доктору.
Вашими бы устами да мёд пить, пришла мне на ум народная поговорка, но я промолчал.
Прошло ещё с полчаса. Я стал думать о том, что впервые в жизни, кажется, потерял счёт дням. Что сегодня — пятница или суббота, семнадцатое или восемнадцатое? Не то чтобы это было так уж важно, но я почему-то никак не мог успокоиться. Наконец, не выдержав, спросил шёпотом:
— Сегодня семнадцатое?
Фандорин достал брегет, блеснули фосфорические стрелки.
— Уже пять минут как в-восемнадцатое.
День накануне был тёплый, да и вечер тоже, однако после нескольких часов неподвижного сидения я порядком продрог. Застучали зубы, онемели ноги, а надежды на полезный исход нашего ночного бдения уже почти не оставалось. Фандорин сохранял полнейшую невозмутимость — более того, за все время ни разу не пошевелился, так что у меня возникло подозрение, уж не спит ли он с открытыми глазами. Сильнее всего меня раздражало умиротворённое, я бы даже сказал благодушное выражение его лица, будто он сидел и слушал волшебную музыку или пение райских птиц.