Так или иначе, в себя я пришёл на деревянной трибуне, расположенной за краем Ходынского поля. Солнце уже стояло высоко в небе. Я приподнял голову, тут же снова опустил её и ударился затылком о жёсткую скамью.
Кое-как сел, ощупал гулкую, словно бы не совсем свою голову. Сверху обнаружилась нешуточная шишка, но в остальном я, кажется, остался более или менее цел.
Фандорина видно не было. Я находился как бы в полусне и не мог избавиться от металлического звона в ушах.
Первым делом обвёл взглядом бескрайнее поле. Увидел покосившиеся балаганы, густые цепи солдат, медленно двигавшиеся по траве. Повсюду — почти вплотную — лежали тела: многие были неподвижны, но некоторые шевелились. Смотреть на это копошение было мучительно, а в висках шумело, и глаза слепли от яркого солнца. Я ткнулся головой в скрещённые руки и не то уснул, не то впал в забытьё. Не знаю, сколько я так просидел, опершись о бортик трибуны, но, когда проснулся вновь, было уже далеко за полдень, а поле опустело — ни солдат, ни тел.
Голова болела меньше, но зато очень хотелось пить.
Я посидел, вяло соображая, надо ли куда-то идти или лучше оставаться на месте.
Остался — и правильно сделал, потому что вскоре появился Эраст Петрович.
Он был по-прежнему в полицейском мундире, только сапоги совсем запылились, и белые перчатки почернели от земли.
— Ожили? — мрачно спросил он. — Господи, Зюкин, какое несчастье. Я т-такое видел только под Плевной. Тысячи убитых и покалеченных. Это худшее из злодеяний Линда. Он, как древний царёк, уложил с собой в могилу целую армию рабов.
— Так Линд тоже растоптан? — без особого интереса спросил я, всё ещё не избавившись от сонной одури.
— Не представляю, как он мог бы уцелеть в такой д-давке. Впрочем, сейчас проверим. Солдаты и полиция как раз закончили выкладывать раздавленных для опознания — там, вдоль дороги. Вереница трупов длиной чуть не в версту. Но как его опознать, ведь мы даже не знаем доктора в лицо? Разве что по плащу… Идёмте, Зюкин, идёмте.
Я, прихрамывая, поплёлся за ним.
Вдоль шоссе и в самом деле была выложена шеренга покойников — в обе стороны, сколько хватало глаз. Из Москвы вереницей тянулись извозчичьи пролётки и телеги — убитых было велено свозить на Ваганьковское кладбище, однако перевозка ещё не началась.
Повсюду расхаживали хмурые начальники — военные, полицейские, статские; каждого сопровождала свита. Ох, и будет вам всем за срыв коронации, без злорадства, а скорее с сочувствием подумал я. Побоище устроил Линд, а расплачиваться ответственным лицам.
Странное у меня было ощущение, когда я медленно брёл вдоль обочины — будто я некая высокая особа, принимающая парад мертвецов. Многие из них белозубо скалились на меня совершенно плоскими, расплющенными лицами. Я и с самого начала был какой-то замороженный, а вскоре и вовсе одеревенел, что, наверное, и к лучшему. Только раз остановился подле того самого мальчишки, которого давеча пытались вынести из толкучки на руках, да, видно, не вышло. С тупым любопытством посмотрел, как прозрачно голубеют его широко раскрытые глаза, и заковылял дальше. Таких, как мы с Фандориным, вглядывавшихся в мёртвые лица, было довольно много — кто искал родных, кто просто любопытствовал.