Ах, тупой, бесчувственный чурбан! Фандорину что, его только Линд интересует, но я-то, я-то хорош!
Я кинулся к дверям, однако Эраст Петрович ухватил меня за полу пиджака.
— Куда это вы, Зюкин?
— Как куда? В столовую. Там в буфете есть сыр, печенье, а в леднике — паштет и буженина.
— Никакой б-буженины. Стакан сладкого чаю с ромом и кусочек чёрного хлеба. Больше пока нельзя.
Он был прав. После голодания не следует нагружать желудок тяжёлой пищей. Но сахару я положил четыре ложки, отрезал изрядный ломоть хлеба и плеснул в стакан побольше виски из бутылки мистера Фрейби.
Мадемуазель выпила чаю, улыбаясь разбитыми губами, и её бледные щеки порозовели.
Моё сердце сжималось от невыразимой жалости. Если бы мне сейчас попался гнусный доктор Линд, избивавший ногами беспомощную женщину, я бы взял его руками за горло, и никакая сила не сумела бы разжать моих пальцев.
— Вам нужно поспать, — сказал Фандорин поднимаясь. — Утром мы решим, как действовать дальше. Афанасий Степанович, — перешёл он на русский, — не согласитесь ли вы п-переночевать вот здесь, в креслах? На случай, если Эмилии что-нибудь понадобится?
Он ещё спрашивал! Мне так хотелось побыть с ней наедине. Просто помолчать. А если получится, то и сказать о чувствах, теснивших мою грудь. Только где же взять такие слова?
Фандорин вышел. Эмилия с улыбкой смотрела на меня, а я, жалкий, неуклюжий урод всё облизывал губы, откашливался, сжимал и разжимал пальцы. Наконец решился заговорить:
— Я… Мне весьма недоставало вас, госпожа Деклик.
— Ви можете звать меня «Эмили», — тихо сказала она.
— Да, хорошо. Это и в самом деле не будет чрезмерной фамильярностью, потому что после всего, через что вы… то есть мы с вами… то есть все мы прошли, я смею надеяться, что вы и я… — Я запнулся и мучительно покраснел. — Что мы с вами…
— Да? — ласково кивнула она. — Говохите, говохите.
— Что мы с вами можем считаться не просто сослуживцами, а друзьями.
— Дхузьями?
Мне показалось, что в её голосе прозвучало разочарование.
— Нет, я, конечно, не настолько самонадеян, чтобы иметь в виду какую-то особенно тесную или близкую дружбу, — быстро поправился я, чтобы она не подумала, будто я, пользуясь положением, навязываюсь ей в наперсники. — Мы просто стали с вами добрыми приятелями. И я очень этому рад… Вот.
Больше я ничего не сказал, потому что, по-моему, в наших отношениях и так произошёл весьма существенный сдвиг: узаконилось обращение по имени, а кроме того я предложил ей дружбу и, судя по всему, моё предложение было принято благосклонно.
Однако Эмилия смотрела на меня так, словно ожидала от меня чего-то ещё.