- Не торопись, помедленнее, - пробормотал он. Но Женевьева не хотела медленнее. Она хотела скорости и жара страсти, всех тех вещей, что помнила до сих пор.
- Нет! - возмутилась она. И тут же смело рванула его белую рубашку. Его кожа горела от ее прикосновений, его мускулы подергивались под ее пальцами, великолепно демонстрируя его силу.
- Я хочу тебя, Женевьева, - прохрипел он, и его рубашка отлетела в сторону...
- Ты стал намного красивее, чем когда был мальчишкой, - прошептала она, с благоговением исследуя его своей рукой. Его кожа имела золотисто-коричневый оттенок, приобретенный под индийским солнцем, тело принадлежало большому и сильному мужчине. Ее прикосновения заставляли его дрожать, а когда ее пальцы добрались до его сосков, он вздрогнул. Женевьева забыла о себе, затерявшись в диком потоке, несущимся по ее венам, как терпкое вино, как ветер, что бил им в лицо, когда они катались на "Летающих Лодках".
Она подалась вперед и прошлась губами по его плоскому соску, пробуя его на вкус кончиком языка, в ответ раздался резкий стон. Она мягко рассмеялась, празднуя одержанную победу. На сей раз она сама была нападающей стороной! Она уже не та чувствительная мисс, погружаемая в счастливое забытье любым касанием его пальца. Она... Она... Она...
Его рука, ласкающая ее ногу, вызвала в ней чувственный шок, заставивший ее тело изгибаться и корчиться; всякие связные мысли вновь покинули ее голову. Она его остановит, конечно, она это сделает! Но возникло одно препятствие: ах, если бы он не пил мед из ее груди, и эта сладость, этот мед, не распространились бы по ее венам, не давая двинуть ногами. Она помнила это. Этот яд, это нездоровое желание, раздвинувшее для него ее ноги, желание неизвестно чего, отринувшее далеко-далеко все правила ее предыдущей жизни и бросившее ее в карету, направляющуюся в Гретна-Грин.
Его рука поднялась выше ее подвязки, коснувшись голой кожи, которая еще никогда не казалась настолько мягкой. Казалось, Женевьева словно ощущала это через Тобиаса, будто это вовсе не его рука, а ее, скользила по коже столь же гладкой, как у младенца, постепенно сдвигаясь на внутренню сторону, погружая один палец в...
Женевьева выгнула спину. Его губы вновь захватили ее, быстро и безжалостно, а его рука все еще находилась там, где никто и никогда не касался ее, кроме него. Все, что ей оставалось, это обхватить руками шею Тобиаса настолько крепко, насколько ей хватило сил, поскольку трепет возбуждения усиливался, почти пугающе разрастаясь и распространяясь вниз по ногам, заставляя сопротивляться его пальцам... Это было гораздо лучше, чем семь лет назад. Это стоило загубленной репутации. Это стоило всего. Даже Эразмуса.