И только он скрылся за темной громадой трубы, как там раздался истошный вопль:
— Пусти! Я не шпион! Пусти!
Мы ринулись на голос и видим: фонарь стоит на земле, а в руках Валерьяна Петровича кто-то барахтается. Кто — разглядеть нельзя, но все-таки видно, что маленький, даже меньше меня.
Тут мы раздумывать не стали, схватили этого неизвестного за руки, держим, а он вырывается, пыхтит:
— Отстаньте! Не лезьте! — И все норовит нас царапнуть ногтями. И вдруг извернулся, выскользнул из наших рук, прижался к широкой трубе спиной и говорит:
— Взяли, да? Взяли? Втроем одного! Эх вы, разведчики!
Мы собрались опять в атаку, да Валерьян Петрович придержал:
— Постойте-ка.
Он поднял фонарь, наклонился к человечку и вдруг даже присвистнул:
— Девочка! Ребята, да это же девочка.
А мы тоже видим, что это девчонка. Глазищи у нее злые, черные-пречерные, густые космы налезли на лоб — их едва сдерживает шапка.
Только шапка эта была не шапка, а солдатская пилотка с опущенными отворотами, и башмаки на ногах девчонки тоже армейские, сорок последнего размера. Те самые кованые башмаки, отпечатки которых сбили с панталыку меня и Буслая.
Лишь пальто и чулки на девчонке были свои собственные — девчоночьи. Пальто мятое, а чулки на коленях перемазаны глиной: ну совсем как у нашей Наташки…
Я как сравнил девочку с Наташкой, как вспомнил про выстрел, так у меня и дух захватило, и весь я заледенел от ужаса: ведь убить могли! Насмерть!
А Валерьян Петрович опустил на девчонкину голову ладонь, погладил и тихо говорит:
— Исхолодалась, изголодалась, наверное. Давно тут сидишь?
— Третью ночь, — ответила девочка, шмыгнула носом, заплакала и уткнулась головой в живот Валерьяну Петровичу.
Она обхватила Валерьяна Петровича руками, а он гладит ее по голове, приговаривает:
— Ничего, ничего. Все хорошо, все ладно. Успокойся. Теперь ко мне пойдем. Печку затопим. Чайник вскипятим. Чай будем пить? Идем?
— Идем, — вздохнула девочка, утерла кулаком мокрые щеки, и мы направились к выходу.
На лестничной площадке Валерьян Петрович фонарь задул, мы стали спускаться в потемках и слышим: во дворе шум, говор. Народу там собралась целая ватага, и все тревожно переговариваются, смотрят наверх, а как услышали, что мы слезаем, так бросились к лестнице.
По голосам я узнал старика Бабашкина, его старуху; даже Пастухова хозяйка Федоровна тут; но что хуже всего — я услышал, а потом и увидел маму. «Ну, — думаю, — всыплет она мне по первое число», — и стараюсь укрыть ружье за спину. А Валерьян Петрович говорит:
— Спокойно, товарищи, спокойно. Ничего страшного не произошло. Выстрел был случайный. Просто мальчики напугались.