1.
Эйфелева башня на фоне ночного неба казалась раскаленной добела. Эффект достигался умелой подсветкой и металлическим характером удивительного символа Франции.
Жанна и Кира стояли на фоне башни, позируя Арону, который приседал на снег с видеокамерой, чтобы вошла вся башня. За спинами израильтянок искрилась Сена, по которой спешил ослепительно освещенный речной туристический теплоход. Третий день они до полного изнеможения ходили по великому городу, не торопясь в ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ Париж, настолько невообразимо хорош был для них этот город.
После Хайфы и Израиля в целом Париж и Франция были как бы возвращением в милый Ленинград их молодости, до всех этих застоев, прозрений, перестроек, гласностей и свободы зла, вытолкнувшей их с родины в эмиграцию. Здесь, как когда-то в Москве, все чувствовали себя дома. Предстоящей встречи с Мухиными Фридманы побаивались после гнусной сцены погрома, в которой их благородные друзья чуть не погибли. Причем от рук евреев… Арон оттягивал как мог звонок Андрею и Марине. Кто знает, как они восприняли такое предательство? Как можно в принципе им объяснить, что фанатизм не имеет национальности, что дикие аятоллы Ирана — двойники израильских мракобесов от религии: дай последним волю — будут забивать камнями влюбленных, в строгом соответствии со своими догмами…
Лучше ни о чем не думать. Париж прямо создан для этого. Тут не вспоминается никакая родина — он просто не терпит конкуренции. Любовь Парижа ко всем его посетителями без взаимности просто немыслима. Каждая улица, площадь, сквер, собор, парк, набережная, мост заставляли замирать всех троих от восторга. Но надо было произвести конверсию в ТОТ Париж, звонить Лейканду. Надо было отвечать за мерзости своих соплеменников, чем всю свою историю вынуждены были заниматься лучшие из евреев…
2.
Вячеслав Абрамович встретил их у точно такой же Мулен Руж, от которой они несколько минут назад поднялись по узким улицам к безлюдным зарослям у фуникулера для незаметной конверсии и к которой еще через несколько минут тем же путем спустились с Монмартра.
Художник вез их по СВОЕМУ Парижу, еще более прекрасному, но как-то совсем не такому родному, как только что оставленный. И здесь были Нотр Дам и Эйфелева башня, Елисейские поля с арками у входа и выхода, но исчез какой-то шарм. И на Киру, таявшую от всеобщего внимания молодых парижан до сублимации, здесь решительно никто не обращал внимания. И Лейканд Жанне ужасно не понравился. «Совершеннейший жид», — шепнула она мужу, когда художник принимал их с присущей ему оскорбительной небрежностью в своем небольшом старинном замке. На Киру он вообще едва взглянул, Жанне поцеловал руку почти брезгливо, обед велел подать в комнаты, которые выделил Фридманам, пока сам весело и шумно обедал со СВОИМИ ГОСТЯМИ в просторной гостиной. Разговаривал он с израильтянами как-то вполоборота, старясь не смотреть на них и не приближаться к их, по его мнению, смрадному дыханию.