Она ни о чем не думала, в голове мелькали обрывки, разрозненные лоскутки плохо связанных словосочетаний, а губы повторяли их шепотом, почти про себя. Элизабет попыталась прислушаться.
«Как она могла? – шептали губы. – Как она могла? С ним. С этим. С ничтожеством. Как она могла до него опуститься?»
Элизабет напрягла растекающееся сознание, и снова перед глазами встало лицо матери – глаза, улыбка, колебание полной, едва прикрытой рубашкой груди. И тут Элизабет вдруг поняла простое и совершенно очевидное:
«Да она обыкновенная шлюха. Она готова лечь под любого мужика, просто мужика не находилось. Вообще никакого. Был один, Рассел, но тот отказался от нее. Потому что разве можно сравнивать Рассела с ней? Ей подходит только этот, и когда он появился, жалкий, ничтожный, ничего, кроме жалости, не вызывающий, она тут же легла под него».
А потом появилась еще одна простая мысль:
«Да она такая же ничтожная и жалкая, как он сам. Они вообще два сапога пара. И теперь нашли друг друга. А я, Элизабет, осталась одна, совершенно одна, никому не нужная. Вообще никому».
От этой обидной мысли слезы еще обильнее покатились из глаз, она не успевала смахивать их совершенно промокшей ладонью, и дрожь, немного утихнув, уступила место бессильному сну, в который Элизабет тихо, незаметно погрузилась.
Сон был поверхностным, он незаметно подменил реальность – комнату, ночь, ее саму, ее мать, почему-то Рассела, почему-то Во-Во. Сон не просто снился, а реально происходил с ней, она чувствовала все, что было в нем, – чутко, остро, как даже наяву никогда не чувствовала.
Все та же комната в коттедже, глубокая, с расплывчатыми, зыбкими тенями. Потом появилось лицо, черты его никак не хотели фиксироваться, они наплывали друг на друга, то отступая, то приближаясь, и только когда приближались, становясь более отчетливыми, напоминали Динино лицо. Но лицо отъезжало, искажаясь, в нем появлялось нечто чужое, и тогда Элизабет напрягалась всем телом, плотнее сжимая глаза – до рези, до боли, но все равно не могла его узнать.
«А что, если это я сама?» – возникла невероятная мысль.
Возможно, разобраться было трудно из-за колыхания, оно почему-то перешло и на Элизабет, ее тело колыхалось вместе с воздухом, комнатой, тенями, ее заполняющими. Колыхание проникало внутрь, плавное, ритмичное, оно растекалось, кружило и неожиданно сбивало сердце вниз, как будто сама Элизабет проваливалась в бездонную воздушную яму и безудержно скользила вглубь, даже не пытаясь ухватиться, остановиться. А оторвавшееся сердце остро, до смешного неправдоподобно плескало горячим жидким раствором, легким и тягучим, обволакивающим, затормаживающим движения.