– Отпусти, отпусти, я тяжелая. Надорвешься! – закричала мать в притворном ужасе, но «этот» склонил голову, что-то шепнул, Элизабет не услышала, и в ответ раздался слишком громкий, слишком молодящийся Динин смех.
Элизабет провожала взглядом эту нелепую, комичную парочку – широкий, коренастый мужчина тащит на себе немолодую, отяжелевшую дамочку с рыхлыми ляжками, с задорно болтающимися ступнями, поблескивающими свеженакрашенными ногтями, со слишком пышной грудью, наваливающейся на ее мягкий живот, при этом дамочка счастливо хохочет в полный голос. Элизабет даже поморщилась. Вспомнила свое тело, которое каждый день придирчиво изучала перед зеркалом – небольшую, аккуратную, чуть вздернутую вверх грудь, плотный, очерченный барабанной округлостью живот, два крепчайших полушария ягодиц, прогибом отделенные от спины.
«Я никогда не стану такой, как она, – подумала Элизабет и снова поморщилась. – Лучше уж умереть в молодости, чем стать такой коровой. Как он ухитряется таскать ее на руках, действительно ведь можно надорваться?»
«Этот» внес Дину в озеро и продолжал нести, пока вода не дошла им до пояса. Там Дина, хохоча и отбиваясь, все-таки вырвалась, соскочила с его рук, взвизгнула, видимо, от холодящей резкости воды. Потом они поплыли: Дина медленно, брассом, плавными ровными движениями, не погружая голову в воду, аккуратно держа ее строго вверх, боясь испортить прическу. Он плыл за ней, его сильные руки рывками разрезали воздух, снова уходили под воду, исчезали там надолго. Он умышленно плыл за матерью в метре позади, хотя казалось, одним взмахом руки мог догнать, накрыть, насесть на нее.
Они не оглядывались. Элизабет открыла кулер, достала наполовину заполненную бутылку шампанского, налила себе в бокал, отпила, снова налила, посмотрела, сколько осталось в бутылке. «Да ладно, не заметят», – сказала она и поставила бутылку назад.
Когда она снова посмотрела на озеро, на плоскую гладь воды, то разглядела только одну точку, да и то вдалеке, на середине озера, даже было непонятно, чья это голова – мужская или женская. Потом вверх поднялись две едва различимые черточки рук и голова исчезла. Элизабет присмотрелась: поверхность озера была совершенно пустая, сиротливая, как будто ее ничто не тревожило – ни сейчас, ни прежде, вообще никогда. Элизабет приподнялась на подстилке, села, вгляделась в блестящую, режущую глаза гладь озера. Ничего. Она почувствовала, как сердце неожиданно плеснуло в груди горячей, обжигающей волной и громко, торопливо застучало. «Где же они?» – подумала Элизабет и встала на ноги – так ей было лучше видно.