– Так что будьте осторожны, – повторил Вейнер и протянул мне свою большую, но вялую, скучную руку. Я вложила в нее свою ладонь и потерялась в ней, я бы могла вложить всю себя – и все равно бы потерялась.
А вот ладонь Стоева оказалась вполне соизмерима с моей. Зато из нее так и било энергией и свежим, жизнеутверждающим оптимизмом. Даже по пожатию понятно было, что он и сейчас готов взвиться в воздух каким-нибудь заковыристым двойным пируэтом. А может быть, и тройным. Вот только поврежденная нога не позволяет.
– Будьте осторожны, – зачем-то повторил Вейнер в третий раз, как будто знал еще что-то, чего мне так и не рассказал.
* * *
Уже после того как Дина исчезла и в доме стали мелькать то полицейские в форме, то детективы в штатском и задавать множество запутанных, часто повторяющихся вопросов, Элизабет, несмотря на невероятный, сразу же охвативший ее ужас, на непосильную усталость, как будто она не спала несколько ночей, как будто мир поплыл в безостановочном головокружении, все же начала постепенно вспоминать.
Она вспомнила, что за последние три-четыре дня Дина изменилась: радость и счастье, которыми светилось ее лицо еще недавно, вдруг сменилось растерянностью и нервозностью. Следующее, что припомнилось, было письмо, которое мать читала, когда Элизабет однажды вошла в комнату, и которое тут же скомкала и торопливо сунула в карман. Что это было за письмо и от кого, Элизабет не знала. Дальше сквозь сгустившийся от страха и отчаяния туман возникли глаза мамы – нечетко, тоже как старая, сильно потертая фотография, слишом широко раскрытые, с расширенными зрачками и почему-то красные, воспаленные, будто в них попала соринка.
– Как же ты не спросила про письмо? – спрашивал Элизабет детектив Крэнтон, он чаще всех бывал в доме и задавал больше всего вопросов.
И Элизабет созналась ему, что в последнее время она редко говорила с матерью по душам: та жила своей жизнью и казалась довольной, а она, Элизабет, жила своей.
– Но ты уверена, что твоя мама читала письмо? – уточнил детектив и записал что-то в маленьком блокноте. Он был высок ростом, немолод, со скучным, невыразительным лицом, его Элизабет тоже плохо запомнила, он, как и все остальное – новые, незнакомые люди вокруг, их лица, голоса – плыл и колебался, будто пробивался к ней через толстую слюдяную завесу.
Вообще, Элизабет почти утратила способность различать предметы в деталях, лишь общие очертания, да и то расплывчато. Про Крэнтона она запомнила только, что тот был в темном костюме, несмотря на теплую, даже жаркую погоду, в галстуке и в шляпе, которую всегда снимал, заходя к ним в дом. И еще он постоянно доставал из кармана пиджака этот маленький блокнот и всегда в него что-то записывал, но что-то очень короткое и отрывистое.