Оказалось, что на внутренней стороне стекла – не того, в которое смотришь, а противоположного – была наклеена фотография. И если смотреть в трубу, то фотография увеличивалась.
– Надо же, – снова проговорила вслух Элизабет, – не так-то просто присобачить туда фотографию. Надо сначала разобрать трубу, потом собрать. И не лень же. Что я им сделала? Что им от меня надо?
На сей раз звук собственного голоса не успокоил – наоборот, насторожил. Грубый, тупой, животный страх снова расползся внутри, забарабанил в висках, сжал, будто хлестким бичом перетянул дыхание.
«Я одна в доме. Если они придут, я не смогу защититься. Я одна. Совершенно одна. Я ничего не смогу сделать. Ничего».
Слова, сменяя друг друга, закрутились в неразборчивую круговерть, страх продолжал распрямлять свое плоское, широкое тело, оно ранило жесткими краями, пыталось прорвать кожу, вылезти наружу.
«Мне надо бежать отсюда. Из этого дома. Прямо сейчас. Здесь опасно. Здесь ловушка. А они наверняка близко. Нельзя терять ни минуты. А что, если они уже здесь? Чтобы обидеть меня, причинить вред, изнасиловать, убить».
Элизабет схватилась за шнур лампы, дернула, он не поддался, дернула еще раз. Непонятно, что произошло раньше – обмяк бессильный шнур в руке, или тут же нахлынула все покрывшая кромешная темнота.
Снова скрип – легкий, едва различимый, как будто кто-то крадется там, внизу, на первом этаже. Еще минута, и будет поздно! Элизабет вскочила на ноги и, пригнувшись как можно ниже к полу, выбежала из комнаты. Главное, успеть спуститься по лестнице, на лестнице ей не спрятаться. Она перепрыгивала через ступеньки, просто перелетала через них, топот ее шагов гулко разнесся по темному, затаившемуся дому.
Внизу у нее было преимущество, внизу с ней уже не так легко справиться, здесь больше пространства, можно затаиться, застыть в темноте. Она юркнула по коридору налево, проскочила через всегда открытую дверь кухни, даже в темноте она все здесь знала, могла бы найти любую тарелку, вилку, нож. «Нож», – мелькнуло в голове, а руки уже выдвигали кухонный ящик, нащупывали самый длинный, самый острый нож, резак с тяжелой деревянной ручкой, он как раз предназначен для резки мяса.
Теперь, когда двумя руками она сжимала рукоятку ножа, подняв ее почти к подбородку, когда она превратилась в сжатую, упругую пружину, готовую к прыжку, к атаке, – теперь она уже была не просто глупой, мягкотелой телкой, овцой, предназначенной для заклания, для убоя. Нет, если она и стала животным, то животным хищным, готовым грызть горло, рвать зубами.