— Вот как? Да они с радостью умерли бы, лишь бы получить то, что имею я.
— Ты напугал их. Они думают, что, если ты и не можешь убить меня открыто, тебе под силу меня развратить.
— Так я и делаю, — заявил Хирел, безмятежный в своей уверенности. — Как, впрочем, и ты по отношению ко мне. Мы равные. И именно с этим они не могут примириться. — Разные.
Сареван не был уверен, что ему нравится, как это звучит. Он — и это бесполое существо?
Но юноша, сидевший здесь и глядевший на него, не был таким уж бесполым. Он просто был молод. В свои неполные пятнадцать лет Сареван тоже был достаточно привлекателен, несмотря на орлиный нос и все остальное. К своему смущению, он и сейчас оставался очень привлекательным: сбрив бороду, он с некоторым испугом обнаружил, что почти не изменился.
Значит, они равные. Сареван опустил глаза. Он считал Хирела ребенком или, в лучшем случае, слабым юнцом. Но вот слабости-то в Хиреле и не оказалось.
— Ну ладно. — Сареван как бы обращался к самому себе. — И что нам теперь делать? — Разве ты не знаешь?
Хирел издевался над ними обоими. Сареван зарычал на него. Хирел ответил ему своей удивительной улыбкой.
— Что-нибудь такое, — с чувством сказал Сареван, — что-нибудь из ряда вон выходящее. — Я не стану давать клятв жреца!
— А я не стану пополнением твоего гарема, — заявил Сареван со смешком и внезапно помрачнел. — Ты можешь быть высоконравственным за нас двоих. Но, послушай-ка, что могут сделать два принца, когда их отцы разжигают войну?
— Драться, — медленно произнес Хирел, вглядываясь в лицо собеседника. — Что еще нам остается? Мы рождены врагами. Между нами не может быть симпатии, и стоит мне уехать из Эндроса, как сразу забудется, что мы обязаны друг другу жизнью и свободой.
— И все-таки что-то есть. — Сареван протянул левую руку, на которой не было отметины. — Равенство. Любовь к этому миру, которым будет править один из нас; категорическое нежелание видеть его разрушенным.
— Разрушения можно будет устранить, когда мир окажется под властью единственного повелителя.
— Но не такие разрушения, которые я предвижу. — Рука Саревана сжалась в кулак. — А начнет все это мой отец. Он хочет только блага и действует во имя бога; он не видит ничего, кроме мира, который наступит после войны. И слепо отказывается замечать цену этого мира. — Откинув голову, он уставился в сводчатый потолок. — Ты мне не веришь. Мне никто не верит. Даже моя мать, которая видела то, что видел я, отказалась мне поверить: ее душа целиком поглощена любовью к моему отцу. Если уж она не хочет слушать, то что говорить о тебе? Ты даже не веришь в пророчества. — Я верю в тебя.