Бедная девушка оглянулась на него, будто хотела сказать: «Произнеси же решительное слово!» и невольно коснулась его руки. Она покраснела, потупила взор и встала, как будто хотела убежать.
Она показалась ему в эту минуту ангелом, распростершим крылья и готовым взлететь.
Он обвил ее руками, а она, вся дрожа, подняла на него глаза. Он был в эту минуту богом, а она — живым духом, вдохнувшим жизнь в его создание. Если бы он был лет на десять старше, он ответил бы на этот взгляд счастливой улыбкой, но он был ненамного старше ее.
Стемнело. Небо на западе поблекло, сохранив только матовый блеск янтаря. Слышно было тихое дыхание деревьев, и тяжелые влажные испарения сада теснили грудь.
— Любишь ли ты меня? — спросил он робко, почти пугливо.
Она только тихонько кивнула головой — она не находила слов, которыми сумела бы выразить то, что ее волновало. Он склонился к ней, и в первый раз его губы коснулись ее губ, — холодных губ, на которых замер вздох. Дрожь пронизала все ее тело, тело цветка.
Она закрыла глаза, и руки ее что-то ловили, чего-то искали — наконец нашли его шею, обвились вокруг нее и сомкнулись на затылке, сложившись как для молитвы.
Потом она вдруг вырвалась и устремилась в чащу парка. Он сделал два шага за ней, но что-то непонятное, что-то загадочное удержало его.
Он посмотрел на небо. Высоко над елями горела вечерняя звезда, а на краю долины вставал красный серп луны.
Вдали пела река — ту старую песню, которую пели сирены Одиссею.
В то же самое время в будуаре господского дома, похожем на покои в серале, беспокойно шагала взад и вперед прекрасная гордая женщина. Время от времени она останавливалась у окна и смотрела в сад, следя за мелькавшим в зелени белым платьем своей юной подруги.
Потом она снова раздраженно отворачивалась, брала розу и принималась обрывать у нее лепестки, или ловила муху и обрывала ей крылышки.
«Неужели она уже совсем потеряла красоту, потеряла способность разжигать страсть? — спрашивала она себя. — Неужели уже пришла пора, когда с ней начнут обращаться с той почтительностью, которая не столько льстит, сколько уязвляет тщеславное женское сердце, чем? И отныне мимо нее будут проходить, не отдавая ей больше привычной дани, предпочитая распустившейся розе целомудренный аромат бутона?»
Да, она ревновала к своей юной подруге. Привыкшая оспаривать у всякой женщины любую, даже совсем незавидную победу, она не могла примириться с мыслью о поражении.
— Ну, это мы еще посмотрим! — проговорила она, наконец, сквозь зубы.
Вынув из венецианской шкатулки пару бриллиантов, она продела их в уши, затем застегнула вокруг шеи колье из турецких золотых монет и надела на полную руку браслет в виде зеленой змеи с рубиновыми глазами.