- Позволь мне одеться, - выдохнула Лиза.
Он напряжённо изучал её лицо. Лиза, задержала дыхание, опасаясь, что если откроет рот, то закричит: ‘Да! Коснись меня, почувствуй меня, люби меня. Чёрт побери, я не знаю, каково это - забыть, что мне больно и что моя мама умирает! ’
Во время болезни мамы Лиза часто признавалась себе, что ей страстно хотелось иметь друга, любовника: человека, кому она могла бы отдать своё сердце за возможность испытать потрясение пусть даже на час, за иллюзию безопасности, тепла и любви. Наполовину в ужасе и обеспокоенная тем, что её мама умирает в одиночестве, Лиза испытала обманчивый порыв найти убежище в руках мужчины, который поклялся ее убить.
‘Не пытайся ставить заплатку на сердце, Лиза’, - напомнила бы ей Кэтрин, будь она здесь. Любое чувство безопасности или близость с ним будут не более, чем иллюзией. Нужно сохранить разум ясным, не заполненным романтическими фантазиями о каком-то средневековом лэрде-горце, который может решить завтра убить её.
Оставив в покое волосы, Цирцен опустил руку, слегка касаясь ключицы и согнув пальцы на кружевных краях лифчика. Очарованный, он изучал прозрачную ткань, его пристальный взгляд ласкал приподнятые изгибы её груди, глубокую тень расселины.
– Посмотри на меня, девушка, - прошептал он. Лиза подняла на него глаза, и ей стало любопытно, что же он видит в них. Нерешительность? Любопытство? Страсть, которую она не смогла спрятать?
Что бы это ни было, оно не являлось согласием, а лэрд был гордецом.
Цирцен проследовал пальцем вниз, по ложбинке между грудей, и в подаренной ей улыбке сквозила печаль, которую Лиза не могла понять.
- Я пошлю кого-то, чтобы принесли тебе другое платье, девушка, - сказал он. Затем Цирцен покинул комнату.
Лиза опустилась на пол, зажав в руках платье. ‘Святые небеса , - подумала она, - что же мне делать ?’
* * *
Тяжело топая, Цирцен вышел из её комнаты, настроение его ухудшалось с каждым мгновеньем. Тело болело с головы до кончиков пальцев на ногах от усилий быть благопристойным с девушкой. Лицо онемело из-за благопристойной улыбки, пальцы сжимались и разжимались от благопристойного прикосновения к выпуклости её груди. Тело протестовало против его обходительности, благородства, благопристойного отступления из комнаты, а рождённый пять сотен лет назад в нем мужчина, о Дагда, рычал, что женщина его! Чёртова доброта! В девятом веке мужчина не спрашивал – он брал! В девятом веке женщина была послушна, признательна, что нашла такого сильного покровителя и кормильца.
Цирцен тихо и горько рассмеялся. Он слишком долго был без женщины, чтобы стойко переносить подобные мученья. Он шёл в комнату, неся плащ, чтобы спрятать Лизу в его больших складках, сосредоточившись в уме исключительно на том, чтобы, насколько возможно, прикрыть её – и только затем, чтобы обнаружить её одетой в два кусочка кружевной, просвечивающихся ткани. С маленькими бантиками! О Дагда, крошечная сатиновая лента беспечно располагалась между грудей, а вторая, шёлковая, - спереди исчезала между ног. ‘