Маттисон вывел Беляева из лабиринта брёвен и досок на ют, где у штурвального колеса стояло двое дюжих матросов, собрал своим зычным голосом команду и крикнул по-фински:
— Эй, слушайте! Вот тут малый, француз, механик с французского парохода, загулял на берегу и упустил пароход. Остался без бумаг с тридцатью марками в кармане. Я знаю его отца, боцмана на гаврском трансатлантике, и взялся его довезти до Роттердама. Как придём на место, он угостит вас, а теперь приставить его к мельнице вместо Пекки Химмонена. Этот пьяница больше следит за уровнем рома в бочонке, чем за уровнем воды в трюме. При авралах давать его штурману… Если захочет, пусть стоит в помощь на штурвале. На вахту не назначать — у нас не пароход… Кто его обидит, будет иметь дело со мной!.. Ну а теперь по местам! Боцман! Ставь всё до брамселей… Петерсен, не выпускайте пока лиселей! В море должно засвежеть. Как войдём в шхеры, разбудите меня!
Шкипер спустился к себе в каюту, а Беляев в сопровождении боцмана направился на бак в матросскую палубу получить койку и место.
— Пока под вахтой, можете спать! — сказал ему боцман на довольно сносном французском языке. — Впрочем, сначала осмотрите помпу и мельницу. Вы станете к ним после полуночи. У нас вахта по шести часов: ничего не поделаешь, народу мало. Наши ребята ничего себе. Только с тем белобрысым, что привёз вас сегодня, держите ухо востро. Он эстонец с русского берега. Мерзавец порядочный! Ну да мы с ним, слава Богу, в последний рейс едем. В Риге контракту срок.
Беляев поблагодарил словоохотливого боцмана и пошёл наверх к ветряной мельнице, служившей приводом к помпе. Беляев в несколько минут освоился с несложным механизмом.
«Лавенсари», под бизанью и кливерами, отошёл довольно далеко с рейда, в глубине которого мерцала целая куча разноцветных огней.
Люди разошлись по марсам и реям. С треском и хлопаньем развёртывалась слежавшаяся за неделю стоянки парусина, и через несколько минут с мачтами, одетыми с ног до головы, «Лавенсари», с шипом взрезавший воду красиво выгнутым носом, ходко пошёл вперёд.
Беляев освоился с жизнью на корабле даже для себя самого неожиданно скоро.
Он отстаивал вахты у мельницы и у штурвала подручным, как заправский матрос, и когда, сменившись, он залезал в свою узкую койку с жидким, брезентовым тюфячком, она казалась ему мягкой, как пух, и уютной, как гостиная фешенебельного дома.
Правда, в первые же сутки, когда в открытом море шквалистый зюйд-вест развёл крупную зыбь и «Лавенсари» лёг в галфвинд, подставляя волне далеко вылезший из воды скуластый бок, Беляев, что называется, ноги протянул от жесточайшей морской болезни и весь день валялся на штабеле мокрых досок наверху, не будучи в состоянии переносить затхлого воздуха матросского жилья и с отчаянием помышляя о том, что такое удовольствие, быть может, предстоит ему каждый день в течение почти целого месяца. Не находись купленный им в Ханге браунинг в каюте капитана вместе с саквояжем, он не задумался бы, пожалуй, пустить себе пулю в эти минуты. Но уже на следующее утро, после того как он очнулся от тяжёлого сна, которым забылся на рассвете там же, под открытым небом, на досках, измученный вконец головокружением и рвотой, он с боязливой радостью ощутил, что чувствует себя совершенно иначе. В первую минуту, когда, закоченевший от холода на ветру, он слез со своих досок, у него снова закружилась голова. Но он чувствовал, что это просто естественная слабость, и убедился, что ощущает отчаянный голод, между тем как вчера для него величайшим страданием было думать о пище.