Батальон, по команде своего командира, разошелся в казармы; туда направился и Грицько Блоха, где и затерялся в серой солдатской массе.
Сделался ли Грицько «молодцом» или он не пережил такого поругания, а наложил на себя руки, или как-нибудь свихнулся? — этот вопрос никого не мог интересовать!..
Вот как другой писатель описывает наказание солдата палками.
«Мы ночевали у 95-летнего солдата, он служил при Александре I и Николае.
— Что, дедушка, умереть хочешь?
— Умереть? Еще как хочу! Прежде боялся, а теперь об одном Бога прошу: только бы покаяться, причаститься привел бы Бог. А то грехов много.
— Какие же грехи?
— Как какие? Ведь я когда служил? При Николае! Тогда разве такая служба была, как нынче? Тогда что было? У! Вспоминать, так ужас берет. Я еще Александра застал. Того Александра хвалили солдаты, говорили — милостивый был.
Я вспомнил последние времена царствования Александра, когда из 100 человек 20 забивали насмерть.
— А мне довелось при Николае служить, — сказал старик и тотчас же оживился и начал рассказывать:
— Тогда что было? Тогда на 50 розог и порток не снимали, 150, 200, 300… насмерть запарывали!
Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. А уж палками — недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Нынче уже и не знают, что такое палка, а тогда это словечко со рта не сходило. «Палки, палки!»
— Так вот, как вспомнишь про то время, — продолжал старик, — да век-то отжил, помирать надо, — как вспомнишь, так и жутко станет.
Много грехов на душу принято. Дело подначальное было. Тебе всыпят 150 палок за солдата (старик был унтер-офицером и фельдфебелем, а теперь кандидатом), а ты ему 200. У тебя не заживет от того, а ты его мучаешь — вот и грех.
Унтер-офицеры до смерти убивали солдат молодых. Прикладом или кулаком свиснет в какое место нужное, — в грудь или в голову, — он помрет. И никогда взыску не было. Помрет от убоя, а начальство пишет: «Властью Божию помре». И крышка! А тогда разве понимал это? Только о себе думаешь. А теперь, вот, ворочаешься на печке, ночь не спится, все думается, все представляется; хорошо, как успеешь причаститься по закону христианскому, да простится тебе, а то ужас берет. Как вспомнишь все, что сам терпел, да что от тебя терпели, так и аду не надо: хуже ада всякого…
Я живо представил себе то, что должно вспоминаться в его старческом одиночестве, этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я вспомнил про те ужасы, кроме палок, в которых он должен был принимать участие. Про загоняние насмерть сквозь строй, про расстреливание, про убийство и грабежи городов и деревень на войне (он участвовал в польской войне), и я стал расспрашивать его про то. Я спросил его про гоняние сквозь строй.