Она лежала на нижней полке зеленоватого вагона довоенного образца, старалась не стонать, когда машинист резко тормозил и так же резко бросал паровоз вперед, когда вагон швыряло на стрелках, но не удержалась и закричала: «Воздух!», — когда многоцветное зарево в полнеба величиной озарило медленно густеющую темноту летней ночи. Коротко, но почему-то не тревожно, а ликующе загудел паровоз. Ему вторили другие — и встречные, и те, что стояли на запасных путях. Началась такая какофония, а в небе полоскались такие немыслимо прекрасные зарницы, что все раненые потянулись к окнам.
— Что такое? Почему не останавливаемся?
— Почему молчат зенитчики?
— Не молчат. Слышите, какая канонада…
— Где мы?
— Люди-и-и! — радостно закричал кто-то. — Да ведь это же Москва!
— Как — Москва?
— Не может быть!
— Что здесь может так сильно гореть?
— Когда в Сталинграде горела нефть, по ночам тоже было светло.
— Неужели бомбили Москву? Неужели прорвались?
— Да ты что?! Сейчас же не сорок первый.
— Тихо вы, паникеры! Ничего нигде не горит. Это салют!
— Какой салют?
— Не может быть!
— Точно, салют!
— Сестричка! Доктор! — кричали раненые. — Что происходит?
— Салют, — не веря глазам, отвечали сгрудившиеся у открытых дверей вагона медики.
— А как же затемнение? Ведь налетят «юнкерсы».
— Значит, не налетят. Значит, руки коротки. Значит, пришел на нашу улицу праздник!
И тут в вагон вошел профессор Дроздов.
— Товарищи! — ликующе начал он. — То, что мы видим, — салют! Салют из ста двадцати четырех орудий в честь освободителей Орла и Белгорода. Все вы сражались в тех местах. Так что этот салют — в вашу честь! Ура, товарищи!
Что тут началось! Вагон-то был женский, поэтому вместо бодрого «ура» то тут, то там послышались всхлипы. Потом они перешли в громкий плач, который подхватили даже тяжелораненые. Профессор счел за благо ретироваться в мужской вагон.
Не отставала от своих соседок и Маша. В душе все пело, ее захлестывала радость, а из глаз почему-то лились слезы. К ней подсела прискакавшая на одной ноге девушка из соседнего купе.
— Все, девчонки! Все! Теперь будем жить! — сияла она.
— Будем! — подхватила блондинка с верхней полки, возбужденно размахивая культей оторванной руки. — Так будем жить, что всем чертям тошно станет!
— Не тошно, а завидно.
— Тошно от зависти! — рубанула культей блондинка.
— Я себе платье куплю. Батистовое, — робко заметила худышка с перебинтованной крест-накрест грудью. — И — на танцы!
— Точно, на танцы! — неожиданно для себя подхватила Маша.
— На танцы?! С твоим-то пузом?! Ну, ты, Машка, даешь! — захохотала девушка с костылями. — Кто тебя пригласит? У меня и то шансов больше. А что, сделаю хорошенький протезик, заявлюсь на танцплощадку, дождусь, когда объявят дамское танго, и приглашу самого кудрявенького, — чуть побледнев, продолжала она. — Я кудрявеньких люблю. Пусть только откажет!