«Скот» сдерживался не верой, а властью. И требующая покорности вампирам официальная церковь воспринималась как часть власти.
В христианстве больший — слуга меньшему, а не жрёт его. Первыми закон этот нарушили «господа», с них-то и началось безбожие, теплохладность.
Конечно, была на Руси и святость, и праведность, и благодать. И по молитвам праведников Господь так долго терпел «изменившую своему призванию» бесплодную смоковницу.
В великой и страшной революции Россия омылась кровью, в том числе и безвинных мучеников. Целое поколение, испытав страдания, изгнание, а порой и муку смертную было распято на кресте… И те, кто понял вселенский смысл этого наказания, ибо «Господь кого любит, того наказует», искупили, как мне хочется верить, свой «билет в вечность», по выражению Достоевского.
Рыба тухнет с головы. Мы уже приводили на эту тему выдержки из Писания. И наказание Господь начинает именно с верхов.
«Входите тесными вратами: потому что широки ворота и пространен путь, ведущий в погибель, и многие идут ими; Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их». /Мф. 7, 13–14/
Народ в массе своей — стадо, паства /в том смысле, как употреблено в Писании/, народу, пастве нужен хороший пастырь, как телу нужна голова /Извини, Негатив, за банальность/.
Гоголь не случайно назвал свою поэму «Мёртвые души». Умирали, в первую очередь, верхи:
«Ожесточиться, очерстветь И наконец окаменеть В мертвящем упоеньи света, Среди бездушных гордецов, Среди блистательных глупцов…»
— Александр Сергеевич, — кивнул АГ, закуривая.
— Молодец.
— То есть ты хочешь сказать, что у России протухла голова, причём давно, а поскольку лучшее средство от головной боли — гильотина…
— Ты циник, сын тьмы, но, похоже, недалек от истины. Скажем мягче — стадо без пастыря. Обезумевшее стадо овцеволков…
Клубы серного дыма постепенно запомнили просмотровый зал, и…
* * *
Потрескивают дрова в печурке, от промокших насквозь носков, пальто, варежек, платка валит пар. Запах шерсти, чуть подгоревших, приготовленных мамой сухариков /Яне всегда, когда пишет, надо что-то грызть — сухари, леденцы, семечки/ — и мамин запах, её духи, её неслышные шаги, шуршанье халатика, её молитвенный взгляд.
Тебе уже сорок, мама, ты уже не ждёшь Аркадия Синегина, не завершаешь его диссертации и не терзаешь мужчин недолгой своей красотой. Нынешний смысл твоего бытия — Иоанна Синегина, в валенках и старом байковом платье в муках сражается с выпущенными на волю джиннами. Гибнут простреленные авторучкой слова, строчки, вздрагивают в агонии летящие на пол скомканные листки.