Итак, Иосифу оставалось лишь одно — заставить засыхающее дерево функционировать в соответствии с Замыслом — все его части согласованно служить Целому. Это была основа его идеологии, он принуждал их это делать. Ну а иные, лучшие «листья» Иосифа, служили Замыслу жертвенно и радостно, хоть и не верили в божественное своё происхождение, зная, что скоро облетят и исчезнут, просто став удобрением для будущих листьев и жизни Дерева.
Это делало их подвиг ещё более прекрасным и трогательным — не ведающих, что Дерево растёт к Небу, и давший кому-то жизнь сам становится жизнью. «Все да едины будут» во имя исполнения Замысла, который есть Жизнь — вот девиз царствия Иосифа. Так за что же им, листьям — и рабам, и сынам, и наёмникам — судить его, спасшего их, избавившего от страшной участи бесполезных засохших ветвей, которые, по грозному Божию определению, «отсекают и бросают в огонь»? За что судить человека, который, увидав умирающее дерево, попытался спасти его? Пусть даже не строго по закону, неумело, порой варварскими методами, но всё же СПАСТИ!
Он прозрел Божий Замысел исторического процесса — формирование преображённого Нового Адама, богочеловека, способного жить в Царствии, где каждая животворящая клетка, /дающая другим жизнь/ станет необходимой составной частью этой единой вселенской души богочеловечества. Где каждая часть — вечна, неповторима и бесценна… Если осознает и исполнит на земле своё предназначение — животворить, сеять в жизнь.
«А в общем, надо просто помнить долг, от первого мгновенья до последнего…» — как пелось в самом популярном советском сериале. Лучше не скажешь. Ты получил от Творца в долг жизнь, силы, здоровье, таланты, разум и должен, реализовав их, исполнить то, для чего призван. Помнить ДОЛГ, возвращать его «от первого мгновения до последнего» — таков путь в Царствие. Путь этот индивидуален, нельзя сказать, что государство Иосифа всех вело к Жизни. Но можно твердо сказать, что оно уводило от «смерти второй».
«Выйди от неё, народ Мой»…
Иосиф пытался «кроить новые мехи», сам быть «инженером человеческих душ», способных жить в «будущем веке» и отчаянно призывал, а то и принуждал служителей культуры, обладающих даром слова, стать его соратниками. Они это делали плохо, с кукишем в кармане, и Иосиф втайне презирал и ненавидел их, предающих не столько его лично, но Дело.
* * *
Варя оказалась, как всегда, права. После нескольких младенчески-светлых, беззаботных и умиротворённых дней придёт предотъездная суета и суматоха, на тридцатое августа уже была заказана машина. Варе надо было готовить детей к школе, срочно что-то выкапывалось, солилось, консервировалось, закатывалось. Выдохшийся в погоне за недосягаемым Фавором Ганя бросил кисти и то спал, то впадал в отчаянье, раздражался, взрываясь по малейшему поводу, и бывал совершенно несносным, терпя только общество Иоанны. Благо свою работу она благополучно сдала. Теперь они практически не разлучались, спасаясь от непривычного разора вокруг, всех этих ящиков, корзин, банок, крышек, одуряющих запахов, беготни и криков. Уходили в лес или на озеро, захватив с собой хлеб, яблоки и книжки, и всё вроде бы было по-прежнему, но нет. ЭТО, тёмно-душное и жаркое, как предгрозовое дыхание, надвигалось на них, выжидало, и оба его ощущали всё острей. Уже не сплетали гуляя, по-детски руки, старались не касаться друг друга, прятали взгляды, но чем более они отодвигались, тем неудержимее их тянуло друг к другу, и бросало в жар, каждая клетка трепетала, казалось, от случайного взгляда или прикосновения. Как плюс и минус. Ближе, ближе… Предвкушение огненного, как молния, соединения и смертельного стремительно-блаженного падения в бездну. Оба понимали, что это совершенно невозможно, они стали бояться друг друга и самих себя и в глубине души радовались, что приближается тридцатое, когда все, кроме деда, уедут. А следом и Иоанна отвезёт свои и ганины вещи в Москву, картины — на квартиру к Златовым, а сам Ганя поедет в Лавру, где начинаются занятия. И видеться они будут крайне редко, и их отношения снова обретут неземную чистоту и бесплотность, и можно будет при слове «Ганя» не замирать в смертельно-сладкой истоме сползания в пропасть, а как прежде, будто два крыла одной птицы, невесомо парить над этой пропастью.