Был ещё некто третий, заметивший перемену в их отношениях. Последние несколько дней Иоанна часто ловила на себе до неприличия неотвязный сумрачный взгляд Глеба. Глеб тоже не принимал участия в предотъездных хлопотах, которые его заметно раздражали, демонстративно сидел на скамье в глубине сада у калитки. Иоанна с Ганей вынуждены были всякий раз проходить мимо, он едва откликался на приветствие, сверлил взглядом, а накануне отъезда, поймав Иоанну одну, жестом приказал сесть рядом.
— Ехала бы ты сама, Иоанна. А Игнатий с нами, на машине.
— Там ведь кузов открытый…
— Ничего картинам не сделается, погоду обещают хорошую, плёнкой прикроем. Уезжай, Иоанна.
Она всё поняла, молчала растерянно.
— Не обижайся, ты же умница, сама всё знаешь. Дай ему свободу, слышишь? Игнатий принадлежит Господу.
— Я это знаю лучше тебя. И вообще… Может, ты позволишь нам самим…
— Не позволю! — рявкнул Глеб, — Знаю, ты на всё согласишься, и мужа бросить, и матушкой стать, и сама в монашки… Но нет, никогда! Пусть хоть он вырвется! Нет, уж ты погоди, послушай… Ты знаешь, я люблю Варю, детей, но один Господь знает, как я завидую Игнатию… Что он свободен, принадлежит лишь Небу… Избранничество, царский путь… И я бы мог… Господь иначе распорядился, у меня свой крест, жаловаться грех, но… Смотри, Игнатий возненавидит тебя!..
Возможность ганиной к ней ненависти была настолько нелепой, что Иоанна усмехнулась невольно, чего, видимо, не стоило делать, ибо Глеб, окончательно рассвирепев, хотел выкрикнуть что-то совсем уж непотребное в её адрес, но сдержался и ринулся к дому.
Бедный Глеб в роли Пигмалиона! Ученик превзошёл учителя. О эта жажда свободы и полёта… Как несовместима она с необходимостью «в поте лица зарабатывать хлеб свой», выращивать детей в каждодневной суете, несовместима с этим Божьим проклятием — «смертию умрёшь»… Продолжить род… и исчезнуть с лица земли. Иоанна прекрасно понимала Глеба и не обижалась. «Материя» опутала его по рукам и ногам. Многие из лужинцев с многочисленными детьми, грядками, вареньями и соленьями, многословными обязательными, зачастую формальными холодными молитвами и бухгалтерским подсчётом грехов, — они придавлены к земле, — думала Иоанна. Вот почему её не влекло к ним. Суровый приговор: в поте лица хлеб, в муках дети, терние и волчцы… Угодная Богу жизнь — терпеливое несение креста. В этом послушании родовой необходимости — их путь к спасению, к вечности.
Потому что там, в миру — игры. Будь то «чистое искусство» или игры политические, где вместо карт и шахматных фигурок — судьбы людские. Или примитивные утехи плоти, ярмарка тщеславия, обладания — всё это дерзкие опасные игры, ведущие в никуда.