Когда он проснулся и открыл глаза, вокруг по-прежнему было белое пространство, и по-прежнему над ним торчал крюк. Но теперь это пространство дифференцировалось. Ему удалось разглядеть, что крюк торчит из потолка, что имеют место четыре белые стены, что кроме той кровати, на которой лежит он, стоят еще две, но они пустые, аккуратно застелены белыми простынями. Рядом с его кроватью стоит какое-то сооружение из блестящих трубок, пузырьков, колбочек и резиновых шлангов, что шланги тянутся к его рукам. Он попытался вспомнить, как называются эти колбочки и резиночки, и к своему изумлению вспомнил. Потом вспомнил вчерашнее: пантокрин и ферроплекс. Странно, но он знал, что это такое. Господи, кто же он? Мысль снова в панике заметалась. Пантокрин? Пантокрин? Панты, олени, заповедник… Тут он почувствовал, что разгадка близко, и вдруг, как налим из омута, медленно и плавно выплыла мысль: он биолог, работал в заповедниках, а звать его Павел Лоскутов…
Тут он ощутил несказанное облегчение, да и ваты в мозгу вроде поубавилось.
Отворилась белая дверь, и вошел человек в белом халате.
– Ну, вот и прекрасно! – воскликнул он с порога. – Этакий богатырский сон на двое суток. Теперь непременно пойдешь на поправку, – подойдя к кровати, он сел на табуретку, быстро осмотрел стеклянное сооружение.
– Что случилось? – на сей раз у больного получилось яснее и громче, чем в первый раз.
– Об этом я тебя бы хотел спросить, – улыбнулся врач. – Кстати, как тебя зовут?
Больной медленно выговорил:
– Павел Яковлевич Лоскутов.
– Правильно, – восхитился врач. – Это самое значится и в твоих документах. А кто ты?
– Я – биолог. Точнее – геоботаник.
– Отлично! Если уж помнишь свое имя и профессию, остальное вспомнишь непременно. Мы уже сообщили в область о твоем несчастии, скоро приедет мать. Перевезти тебя в областную клинику пока нет ни малейшей возможности, тебя даже на носилки перекладывать нельзя, не то, что куда-то везти… Ну, ладно, лежи, набирайся сил… Ты, можно сказать, в третий раз родился, судя по твоим старым, страшенным ранам.
Он поднялся, поправил простыню и ушел.
Павел лежал, неподвижно уставясь в крюк на потолке, и пытался вспомнить, что же произошло? Но мысль барахталась в аморфной субстанции, продиралась между каких-то видений, которые никак не складывались в четкие картинки. Прежде всего, почему он здесь оказался, и что с ним? Он напрягся, попытался шевельнуться, и сейчас же чудовищная, не поддающаяся описанию, боль прострелила все его тело, и он потерял сознание.
На сей раз сознание накатилось грохотом штормовой прибойной волны. Окружающий мир возник разом, будто включился, или нет, будто внезапно вспыхнул свет. В комнате было светло, но свет был какой-то красноватый, и простыни были розоватыми, наверное, потому, что на стене рдели косые квадраты алого огня. Павел догадался – закат. Теперь он решил действовать осторожнее, опасаясь спугнуть сознание, постарался не напрягать мышцы, чтобы снова не вызвать эту жуткую, никогда раньше не испытанную, боль. А ведь ему казалось, что о боли он знает все, когда-то ему довелось испытать весьма разнообразный спектр боли – от нежного, почти приятного побаливания, до ломящей, жгучей, сверлящей боли. Но вот чтобы от нее терять сознание, такого еще не бывало.