Слушая это, Иван Васильевич усмехнулся и вспомнил о тайном союзе Казимира с ханом Ахматом против Москвы.
Воодушевляясь своим красноречием, пан посол заговорил горячо о его святейшестве папе Павле,[207] при дворе которого живет молодая деспина, дочь деспота морейского[208] Фомы Палеолога, родного брата императора Константина…[209]
Иван Васильевич значительно переглянулся с дьяком Курицыным.
— Деспина красива, — продолжал переводить дьяк речи Якуба-писаря, — правда, она дебела немного, но на Руси любят полных женщин. Умна она зело. Его святейшество папа римский, как о сем известно вашему архиепископу в Кракове, хочет ее выдать замуж, ибо девица давно уже в поре…
— Мы чтим святого отца и молитвенника за всех нас, грешных, — прервал посла Иван Васильевич, — да ниспошлет господь успех его деяниям, ежели такая гребта у него о сей девице есть. Мы же, пан посол, покончив дела наши, лучше за столом побаим о всяких вестях и баснях. Прошу тя нашего хлеба-соли откушать.
Иван Васильевич встал и направился к своему месту за главным столом в красном углу передней, где было собрано к обеду и блестело все серебром и золотом чарок, кубков, солониц, перечниц и горчичниц. Около мисок лежали серебряные ложки, а кругом скамей стояли в нарядных кафтанах дворские слуги великого князя.
Якуб-писарь, оправившись от мгновенного смущения и поняв, что его выступление «своей охотой» успеха не имеет, ловко поклонившись, пошел к княжому столу вместе с ксендзом и русским толмачом, на сей случай к нему приставленным. Свиту его рассадил за другими столами дьяк Курицын, сообразно достоинству каждого из них.
Было уж в полпира, и пьяно все кругом становилось, много уж было съедено разных кушаний и более того выпито водок, вин и медов всяких, когда подали послу серебряный вызолоченный кубок с дорогим фряжским вином.
— Государь тобя жалует, — быстро сказал ему толмач по-польски, — встань, пей за его здравие.
Якуб тотчас же вскочил на ноги, хотя был уже пьян. Взяв кубок, он с глубоким поклоном поблагодарил государя за честь и, пожелав ему здравствовать многие лета, выпил все за единый дух. Потом, держа еще пред собой кубок, весело подмигнул и добавил:
— Гаудэамус игитур, ювенэс дум сумус!
Все поляки из его свиты почтительно заулыбались, не позволяя себе смеяться в присутствии сурового государя. Но Иван Васильевич сам с улыбкой спросил у Курицына:
— Что он сказал таково складно?
— Стих по-латыни, — ответил дьяк, — из школьной песни, сие значит:
«Будем мы веселиться, пока еще юны!»
Государю понравилась эта шутка и веселость уже немолодого посла.