Но старик загораживал и твердил, как заведенный:
— Не хлебом единым, а токмо ради науки… ради великих це…
Тогда Он молча сделал шаг в сторону, отодвинул Падамелона, заглянул и увидел что-то вроде широкого блюда с толстыми, бугристыми стенками в изоляции, какие-то кабели питания, реостаты, переключатели на небрежно сделанном щите управления. И на всем этом сооружении останки человека таяли, как снег на сковороде.
— Ух-х-х! — выдохнул Он еще раз и тряхнул старика.
— Чтоб не хвастался… — пояснил Падамелон безвольно, извиваясь и мотая головой, как тряпичная кукла. — Чтоб… с такими намерениями… такие пироги… такие котята… — нос его, как загогулина, торчала кверху, а голубая сыпь на коже налилась багровым глянцем.
И снова, как и в лесу, опасность висела в воздухе, расплывалась, впитывалась в мозг, подстерегала незадачливое сознание, как эквилибриста над пропастью. И даже Африканец ничего не чувствовал.
— Я ж говорил, — радовался старик, тоже пытаясь заглянуть на блюдо. — Ничего, даже запаха…
Однажды уже было — далекое и прошлое, как воспоминания детства. Он словно на миг потерял ощущение реальности, растворился там за стенами и вдруг, почувствовав свои границы, понял, что какие-то темные фигуры от земли до неба стерегут выход.
— Что это?.. — спросил Он, подавляя спазм в желудке и не замечая, как у старика подкашиваются ноги.
Кожа на трупе уже бугрилась, словно политая кислотой.
— Не съедобно… — пояснил старик, встряхивая «блюдо».
"Скрип-п!.. Скрип-п!.." — донеслось сверху.
— Ждете? — спросил Он, отстраняясь от происходящего и чувствуя, как те снаружи неуклюже, как великаны, переминаются с ноги на ногу и перекладывают из руки в руку дубины.
Ключица, перед тем как пропасть, всплыла голубоватым мазком. Кожа лопнула на тазовых костях и стала облезать.
Его чуть не вырвало.
— Не при-с-та-ло-о… — Старик вовсе доходил в его руке.
Снаружи, из темноты, как вещее, донеслось: "Знаем… знаем…"
— Не пристало… — внятно выговаривал старик.
"Ох, Падамелон, ох, Падамелон!" — кряхтели, как малые дети.
— Не пристало… — Старик корчился. — Не пристало подозревать в нечистоте…
"Не верим… — шелестело в голове. — Не верим!.."
— … опыта… школы… верификация…
Он его отпустил. Веки слипались, как свинцовые.
"Сил нет… Сил нет… — стонали снаружи. — Спать! Спать!"
Их боль стала общей болью, их страсть стала общей страстью, но только переложенная на задний план сознания, впитанная с молоком матери поколениями рабов рассудка и логики; лишь мысль… — опора и надежда, мысль — тайный плод, бессмертие и оружие земных голодранцев от истоков и в силу коленопреклонения, мысль — презренная обиходчивость, тупость, животное счастье едоков картофеля (носители разума?!), половозрелость, мыльный пузырь, мысли… мысль… Ван Гога… Гогена… и других ценителей красок, пролившегося дождя и золотой пшеницы, — кто «копался» извечно, от судьбы, от призвания, — ее не было, ничего не было — только холодный, темный лес с падающим снегом и мрачные тени от фонаря — пустыня.