«Мне тут, — оправдывался, — теперь небезопасно».
Как ушёл Волобуж, никто не видал. Тайно, до рассвета, не подымая шума. А шум и крик поднялись в полдень, когда пани Жош-Лещницкую нашли в её спальне, уже застывшую. А уж пригожую, точь-в-точь как до болезни. На краткий срок, от смерти до похорон, вернулась к ней красота.
Недалеко успешил пешком Волобуж. Панские посланцы верхами догнали, притащили. Чёрный от горя, зашептал ему пан Юзеф:
«Сбежать надумал? Так-то мне за добро отплатил? Судить тебя как злокозненного чародея и погубителя!»
«Злого умысла у меня не было. Сам ты упросил лечить покойную пани».
Но если сам пан Жош-Лещницкий сказал «суд», значит, быть суду. Такому, где обвиняют, а оправдаться не дают. Горько отлились Волобужу и делишки со смертью, и заговоры. Одна молодуха божилась, что помогал Волобужу козёл с пламенноогненными рогами, один старый дед прошамкал, что Волобуж на пани Жош-Лещницкую, пока она была жива-здорова, не по-стариковски, не по-холопски глядел. Не он ли хворь навёл? Много помоев вылили: о том, что было, и что поблазнилось, и чего отродясь не бывало.
Когда приговор произнесли, все замолчали. Не ждали, что на казнь осудят, да ещё на такую страшенную. В тишине сказал Волобуж:
«По заслугам мне за глупость. Неведомо разве было, что от смерти не убежишь? Но помни, пан Юзеф: со смертью у меня дела особые. Хоть и рассердил я её, а всё же в одной просьбе она мне не откажет. Попрошу отпускать меня на время с того света, вот тогда увидим, кто кого приговорил».
Пан Юзеф побледнел, но не со страху — от злости:
«Напрасно надеешься. С того свету дороги нету».
Казнь Волобужу назначили, какая только при панах бывала. Жарким летним днём его к столбу привязали и мёдом обмазали с головы до пят. Известно! Мухи, слепни, оводы корой его облепили. Скоро не мёд — сукровица потекла из частых ранок. Кто говорит, он неделю у столба промучился, кто — всего лишь три дня… Всего-то! Не приведи Боже такого «всего»!
Отпускала ли смерть Волобужа? По хатам призрак его не шатался. А всё же…
Те двое, что возвели на суде напраслину, в неделю померли. Дед — ещё туда-сюда, он был старый, а молодуха… Посинелой нашли её под кроватью, с выпученными белыми глазищами, а самое непонятное — язык у неё был задом наперёд, засунут кончиком в глотку, словно подавилась болтливым своим языком. Вот где жуть-то сидит!
Пан Юзеф остался в живых, да не лучше мёртвого. Что ни ночь, велит свечи по всему дому зажигать, велит музыкантам играть, пьёт и ест напропалую, а нет-нет, по сторонам оглянется и вздрогнет, словно кто-то за плечами у него стоит. От рассвета до вечера спит, а проснётся — заговаривается, слуг, которые с детства ему служат, не узнаёт… Недолго он продержался. Через месяц уехал за границу, и больше не было от него вестей.