— У-ух! Поддай жару! — крикнул гармонист и, сложив язык трубочкой, пронзительно засвистел.
Бойцы ударяли в ладоши, усиливая резвый, нарастающий ритм музыки. Толкались, подзадоривали:
— Замела метелица!
— Лихо, честное слово… Ветер!
— Молодежь! С вечера не укладешь, утром не поднимешь!
Терехов дал забористого трепака и, усложняя колена, то взвивался мячом, то рубил носками чечетку, то летел по траве в быстрой присядке. Крепкие ладони его выбивали мелкую дробь на груди, на коленях, на голенищах.
«Ну и черт! Степке не уступит», — подумал Ефим и оглянулся. Рядом стояла Настя. Она смотрела в окно, строгая и молчаливая.
— Надо перебираться на другую улицу, — сказал Ефим раздраженно. — Хуже нет жизни по соседству с казармой. Днем и ночью все ходуном ходит.
— Казарма жить не мешает, — возразила Настя.
— Это я для тебя… — Он не успел докончить: жена посмотрела на него хмуро и настороженно,
Ефим прошел по комнате, задыхаясь, толкая мебель, как слепой. Готовый в дорогу, он медлил уходить. Следил за женой, опасливый и злобный, точно вор, плохо спрятавший добычу.
— Жара погибельная, — прохрипел он сквозь зубы и взглянул на жену, переодевавшуюся за шкафом. — Ты куда собираешься, Настя?
— В Жердевку.
— Что-о? — Ефим вытянулся и побледнел. — Я… с отцом, на дрожках!
Настя замерла, ожидая чего-то более значительного… И не дождавшись, упрямо и гордо направилась к двери.
Ефиму стало неловко за грубую, неумелую увертку. Он кинул через плечо::
— Велю запрягать исполкомовский шарабан… а?
В это время Бритяк подъехал к самым окнам Ефимовой квартиры. Не слезая с дрожек, отстранил кнутовищем занавеску:
— Настя, дай хоть напиться… А то есть родня, чертям на посмешище, которая заместо угощения норовит в шею!
И взяв из рук невестки стакан и уже не зная, чем отомстить сыну, яростно выплеснул воду на круп лошади.
Ефим стоял к окнам спиной, поправляя висевший на боку маузер в деревянной кобуре.
Бритяк увидал коротко остриженный затылок, туго натянувшиеся возле ушей синие жилки и вдруг почувствовал необъяснимую робость. Он дернул вожжи и поскорее отъехал прочь.
— Ну и деток бог послал за грехи… Беда!
День возвращения домой, начавшийся для Степана такой светлой радостью и повеявший на него долгожданным счастьем любви, принес мучительную боль…
Никаких подробностей Настиной измены Степан не знал и не хотел знать. Он не нуждался в сочувствии, избегал людей. Скорбные взгляды родителей угнетали его.
«Как жалел я Ваню Быстрова, пропавшего на границе… А сейчас, может, завидую ему», — думал Степан, не находя себе места.