— У-у-у! Задолбали, чтоб их! Мои ребята! — пробился в уши крик Зенкевича. — Убило всех!
С внезапной злобой на себя за беспечность Кочергин отчаянно шарил ладонями по днищу, ища защелку десантного люка; найдя, всей тяжестью тела нажал на крышку, сполз по ней и уткнулся в снег; холод мгновенно освежил голову; он быстро растер подбородок, расшибленный казенником танковой пушки; воющий гул болванок и грохот, казалось, переполняли все необъятное степное пространство; он пробился сквозь снежный пласт и, завидев свет, нащупал рукой кольцо станины сорокапятки, щурясь от пыли и дыма, поднял голову. Буграми хаотично громоздилась перепаханная, перемешанная с черным снегом земля; показалось, что близко, в ржавом дыму кто-то шевелится, пытается ползти к танку. Выбрав момент, остервенело оттолкнулся от станины, вскочил и, спотыкаясь, падая и снова вскакивая, обежал танк. Перед ним чуть тлела груда ветоши, выброшенной из люка водителя; он схватил валявшуюся подле тяжелую масленку, скользящими пальцами безуспешно попытался отвинтить пробку, с яростью ударил масленку носиком о броню, выплеснул содержимое на охапку концов; ошалело оглянулся — нет ли паяльной лампы, ругаясь, с силой хлопал себя по карманам, ища зажигалку, боясь запачкать ее маслом, щелкал и щелкал ею, пригибаемый воем снарядов, а пламя срывало и срывало; но вот концы зачадили, мелькнув, пробежал голубой язычок, тряпки охватила змеящаяся бело-желтая корона, переходящая в крутящийся аспидный столб. Он медленно сверлил стылый воздух и, как бы упершись в невидимый потолок, венчался грибом, расползавшимся над танком.
Ветер лепил жирный, зловонный дым к башне, она чернела, и даже вблизи казалось, что танк горит.
«Эх! Сразу б так!» — кольнуло Кочергина.
Жаром ударило в лицо, остро запахло палеными волосами, и он отскочил. Не уловил, когда кончился артналет, но теперь со стороны балки вплотную подступил гул канонады, и над бровкой склона в обесцвечивавшемся небе появилась, расползаясь к югу, тяжелая дымная туча, окрашенная клонившимся к окоему солнцем в буро-фиолетовые тона.
«А в Верхне-Кумском наши крепко схлестнулись с немцами!» — все дальше отступал он от нестерпимого жара.
— Помначштаба! Товарищ лейтенант! — раздалось из-за танка.
* * *
Накал сражения в междуречье Аксая и Мышковы, достигший высшей точки, когда немцы почти захватили Верхне-Кумский, потом немного спал, хотя в поселке и отдельных местах яростные, беспощадные схватки по-прежнему продолжались. Теперь сражение внезапно вспыхнуло с новой силой. Крупнокалиберная противотанковая батарея, притаившаяся в Неклинской балке, обнаружила себя, обстреляв одинокую тридцатьчетверку, выскочившую в верховьях балки. Командир дивизиона пошел на риск обнаружения батареи (ввиду отсутствия крайней необходимости не сделавшей до этого ни одного выстрела), опасаясь строжайшего приказа: не подпускать к Верхне-Кумскому ни единого русского танка. Как и следовало ожидать, на батарею тут же набросились огнеметные танки. Они внешне ничем не отличались от обычных, но башенные пулеметы на тяжелых танках KB и пулеметы стрелков-радистов на тридцатьчетверках были заменены у них форсунками огнеметов. Вязкая тяжелая струя всепроникающего огня, который нельзя было ни сбить, ни загасить ни скоростью, ни песком, ни специальной химической пеной, была страшна для обороняющихся в окопах. Но особенно огнеметные танки были гибельны для артиллеристов. Содомов смерч, внезапно возникающий на батарее, как только танкам удавалось приблизиться на сто метров, и выплеснуть горючую смесь, тут же вызывал цепной взрыв боеприпасов. В огненном хаосе корчилась и скручивалась в немыслимые сплетения раскаленная добела сталь. Все, что только что было пушками и зарядными ящиками, тракторами-тягачами и бронетранспортерами, испепелялось в порошок.