…Накануне, после боя у Карповки, все еще не чувствуя одеревеневшего тела, но начиная, кажется, согреваться в мокрой, липкой одежде, как под компрессом, Кочергин, сидя в «виллисе» рядом с Мотаевым, задремал. Когда он открыл глаза, сизо светились оконца незнакомой комнаты с дощатым некрашеным столом внизу, за которым сидела, как ему показалось, деревенская девчушка, простоволосая, в ситцевой цветной блузке и тянула что-то из жестяной кружки, подбирая с ладони крошки ржаного хлеба, половина краюхи которого лежала подле нее. Ничего не понимая, он некоторое время смотрел вниз с лежанки, пытаясь связать события прошлой ночи с настоящим, потом мгновенно сел, скинув с себя овчинный тулупчик. Оказавшись совершенно голым, он тут же снова поспешил его натянуть. Услышав возню на лежанке, девушка подняла голову, поставила кружку и, прыснув, выскочила вон. В сознание сразу ворвалось все случившееся после того, как он выбрался из реки на берег. Там его окликнул с броневичка Козелков и вскоре вернулся на «виллисе». В нем уже сидел капитан. Потом эта жарко натопленная комната, в которой какая-то бабка, стянув с него все, начиная с сапог, укрыла тулупом и напоила горячим отваром…
Скрипнула дверь, и вошла та самая бабка. Поспешно схватив еще нераспечатанную акварель «Пеликан», найденную внучкой, по-видимому, в каком-нибудь брошенном немецком чемодане, Кочергин, поначалу намеревавшийся было немного задержаться, теперь заторопился в автобус. Там оставался только Мотаев.
«Плохо мне сталось, кабы не он!» — украдкой метнул в его сторону благодарный взгляд лейтенант, разогнув спину после двухчасового заполнения и переписывания отчетности по более чем десяти формам, которые он и видел-то впервые. Правая рука с непривычки онемела, химический карандаш от излишнего старания то и дело ломался, и от спешки при затачивании — тоже. Однако самым тяжким делом оказалось вписывание фамилий, инициалов и воинских званий в похоронные, хотя поначалу он счел его самым простым и отложил напоследок. Заполняя очередную сероватую бумажку со стандартной формулой извещения о трагической гибели молодого, полного сил человека, он невольно думал о такой же вот возможной своей судьбе, исчезающей в непомерно разбухшем ворохе канцелярских извещений. Хотелось добавить два-три неизбитых теплых слова, но вписать их было некуда… Да на очереди еще была карта. И вот с помощью «Пеликана» он принялся ее раскрашивать. Но тяжелое чувство не проходило, и работа не ладилась.
— Не серчай, Юра, — разряжая молчание, мягко положил Мотаев руку на его плечо. — Ну рассекретил твою гражданскую профессию Ибрагимову, тот Бережнову…