Рыжий, складывая газету, вдруг рассмеялся.
— Слышь, ребя! Глянь, что тут пишут! — И он стал читать почти по слогам: «На ленинградской сцене проходит с большем успехом выступление ненецкой танцовщицы Амдэ Нэрё». Вот имечко, язык поломаешь!
Ездовой резко пододвинулся к рыжему.
— Послушай, товарищ! Прочти еще раз эти буквы!
— Я те што, агитатор?! На, читай сам! — Он вложил газету в руки ездового. Тот повертел, повертел газету и снова склонился к рыжему.
— Понимаешь, глаза что-то болят… Буквы, как мошкара, ползают. Да и не шибко я грамотный… Прочитай сам!
— Тогда другое дело! — протянул рыжий и взял газету. Он снова прочитал об успехе Амдэ Нэрё на ленинградской сцене. Потом спросил: — Она что, из ваших?
Ездовой явно смутился.
— Я ее брата знаю, — глухо сказал он и добавил: — Отдай мне эту бумагу! Деньги заплачу!
— Вот чудак! Зачем мне твои деньги. Бери так. Все равно мы ее на цигарки изведем. А ты эту газету брату можешь показать. Он рад будет такой весточке!
— Спасибо, товарищ! — И ездовой поспешно засобирался. Надел малицу, подошел к стойке и расплатился за чай. Пошел к выходу.
— Вы же хотели переночевать у нас, — удивился дежурный.
— Не получается, однако. Ехать мне надо! Шибко надо!
Во дворе он поднял оленей, вывел за ворота, взмахнул хореем, ткнул вожака и вскочил на рванувшуюся нарту. Еще мгновение — и упряжка растворилась в вечерних сумерках…
Тир вернулся из поездки раньше обычного. Распряг загнанных оленей и отпустил: пусть идут в стадо, отдыхают. Вошел в свой чум и, не зажигая жировой светильник, уселся на постель из оленьих шкур. Сел Тир на постель, достал из-под полы малицы газету, положил ее на колени и стал водить по ней пальцем, словно слепой. Водит пальцем по газете и плачет. Текут по его лицу слезы, а в голове мысли, как комары, толкутся:
«Эх, отец, отец! Ну почему ты но позволил мне учить эти буквы?..».
С того дня задумчивым стал Тир, молчаливым. Работал, не жалея себя. Даже за других пастухов дежурил, особенно по ночам А они расплачивались за это — кто шкуркой песцовой, кто патронами, и посмеивались над ним: «Чего это ты на работу такой жадный? Отдохнул бы!» — «Я со стадом не устаю!» — беззлобно отвечал Тир.
Прошла беспокойная пора весенних отелов, промелькнуло жаркое лето с назойливыми оводами, с кружением оленьих стад. И казалось, что вместе с ними кружились и дни недели… Потом и осень отгуляла по тундре в золотистых морошковых нарядах. Пришли морозы, пал снег. Скоро белый ковер окрасился пенистой кровью заколотых на мясо оленей. Но и эти рубиновые проталины замела пурга, укутала темнота полярной мочи. Отшумели декабрьские ветры, отпылали новогодние костры. И наступил новый, тридцать седьмой год. И однажды, будто острым охотничьим ножом, разрезала заря полог ночи, и в ту щель впервые заглянуло солнце… Потом с каждым днем солнце поднималось все выше и выше, все шире и шире раскрывая свой огненный глаз…