– Нет, – сказал он наконец, – нельзя дезертировать; и, знаешь, я думаю, я бы никогда на это не решился…
– Я думала то же самое, мой Рамунчо, – отозвалась она, – нельзя этого делать… Я только хотела, чтобы ты сам это сказал…
Тогда Рамунчо заметил, что он тоже плачет, как и она…
Итак, решено: счастье, которое было совсем рядом, только протяни руку, пройдет мимо и скроется в далеком и туманном будущем.
И теперь, приняв свое великое решение, грустные и серьезные, они обсуждали, что им лучше всего сейчас сделать.
– Можно было бы написать дяде Игнацио хорошее письмо, – говорила она. – Написать ему, что ты с удовольствием приедешь к нему сразу после военной службы; можно даже добавить, что твоя невеста тоже благодарит его и готова последовать за тобой; но что дезертировать ты не можешь.
– А твоя мать, Гачуча? Может быть, стоит рассказать ей, чтобы посмотреть, что она на это скажет? Ведь теперь все не так, как раньше, я ведь теперь не какой-нибудь подкидыш…
Сзади них на дороге послышались чьи-то легкие шаги, а над стеной показался силуэт молодого человека, который на цыпочках подкрался к ним, чтобы подсматривать за ними!
– Скорей уходи, Рамунчо, милый! До завтрашнего вечера!
И оба словно растворились в темноте: он скрылся в чаще, а она упорхнула в свою комнату.
Вот и окончена их серьезная беседа. Надолго? До завтра или навсегда? Каждый раз при прощании, будь оно долгим и безмятежным или внезапным и испуганным, они не знают, смогут ли снова увидеть друг друга завтра.
Солнечным июньским утром раздавался радостный перезвон колокола, старого, милого колокола Эчезара, который с наступлением темноты приказывал гасить огни, сзывал на праздники или звонил по усопшим. Вся деревня была затянута белыми тканями, белыми вышитыми полотнищами, и торжественная процессия в честь праздника Тела Господня медленно и торжественно двигалась по зеленой дороге, устланной стеблями укропа и нарезанного на болоте камыша.
Горы, совсем близкие и мрачные, сурово возвышались в своем рыжевато-коричневом одеянии над белой вереницей девочек, ступающих по ковру из листьев и скошенной травы.
Здесь были все старинные церковные хоругви, освещенные солнцем, которое они знают уже не один век, но которое видят лишь раз или два в году, в дни больших празднеств.
Большую хоругвь из белого шелка, расшитого тусклым золотом с изображением Девы Марии, несла шедшая впереди Грациоза, вся в белом, с мистически отрешенным взором. Следом за девушками шли женщины, все женщины деревни, в черных покрывалах, и среди них Долорес и Франкита, два врага. Мужчины, довольно многочисленные, в низко надвинутых беретах и со свечами в руках замыкали шествие. Но это были главным образом старики с седыми волосами и покорными, смирившимися лицами.