Насколько я знала, четвертого брака не предвиделось, однако, как утверждала людская молва (то есть Пэмми и моя мама), это было лишь делом времени.
Войдя в калитку, я помахала рукой камере безопасности и направилась по дорожке, обсаженной фигурно подстриженными кустами, к парадному крыльцу. В сумерках и мороси кусты казались неуклюжими животными, что охраняют дом. Но окна гостиной желтели приветливым светом, и даже отсюда был слышен оживленно-многоголосый говор.
Американский. Грудь сдавила небывалая любовь к соотечественникам. Дома я сходила с ума по различным британским штучкам, а проведя месяц-другой в Англии и пообщавшись с англичанами, стала все чаще склоняться к мысли: есть нечто необъяснимо милое в льющейся речи американцев, даже в том, как в своей неповторимой манере мы искажаем английский язык.
Словом, я поднималась по трем ступенькам к парадной двери в приподнятом настроении. Мать Пэмми была вовсе не из заботливых мамаш-добрячек, но я знала ее всю свою жизнь (вернее, с пятилетнего возраста, что практически то же самое). Теперь, после общения сплошь с незнакомцами, пообщаться с людьми, от которых знаешь, чего ждать, представлялось мне истинной наградой.
Отдав плащ и бутылку служанке, что открыла дверь, я пошла в гостиную. Комната была не очень большая, но столь хитро оформлена, что казалась просторнее, чем на самом деле. Бледно-голубые стены украшали откупные подношения от отца Пэмми: одна картина Дега, две — Моне и работы менее известных импрессионистов. Творения Моне дополняли интерьер красновато-коричневой дальней части гостиной, сохранившейся почти в первозданном виде. В отличие от нее передняя часть была светлая, с такой же, как стены, голубой мебелью.
Миссис Харрингтон, восседая на песочно-голубом диване, болтала с парочкой незнакомых мне людей, выговор которых без всяких объяснений свидетельствовал о том, что и они в Британии чужие. Пэмми сказала, на ужин придут всего лишь человек двадцать. По-моему, все были в сборе. Гости делились на две компании лондонских американцев на разных стадиях развития — друзей Пэмми и ее матери.
К матери явились мужчины банкирского вида в костюмах и их жены — моложе и выше мужей, в туфлях с более узкими, чем у моих, носами. Среди друзей Пэмми в пиджаке — из оранжевого бархата, с искусственным цветком в петлице — был лишь один. Мне в голову пришла мысль: если спросить у него про цветок, он наверняка заявит, что вставил его смеха ради.
Бар устроили в дальней части, под картиной с изображением растрепанной француженки-барменши. Пэмми, в свитере с поясом и широкой меховой отделкой вдоль ворота и по краю юбки, стояла у стойки. Я подумала: неспроста она вырядилась в мех. Специально по случаю праздника. Хорошо еще, не заставила гостей нацепить индейские украшения и утыкать головы перьями индейки.